Дикарь
Доисторический летописец
- Регистрация
- 22 Июн 2007
- Сообщения
- 2,294
- Репутация
- 855
Сказка
КАРЬКА и ЖАР-ПТИЦА
– Как за тем ли за Чёрным лесом, да за Дышучим озером, а ещё за холмами да за Чудскими, посреди чистого поля есть Гуляй-гора. Та гора непростая, непростая гора – дивная. Не стоит она на месте, как иные горы каменные, а гуляет по полю чистому, полю широкому, переходит его из конца в конец ровно за тридцать лет и ещё за три года.
Как на той горе, на самой вершине покатой, лежит бел-горюч камень. А до камня того ни птица лёгкая не долётывала, ни зверь прыскучий не дорыскивал. Дохаживал до него один лишь добрый молодец, удалой хоробр Усыня свет Порошевич...
* * *
Напевная речь матушки течёт легко и плавно, переплетаясь с журчанием веретена и потрескиванием лучины в светце. Карька лежит на полатях, натянув овчину по самые брови, и в который уж раз слушает слова сказки, знакомой с младенчества.
Рядом мирно посапывают младшие братья. В подпечье слышится негромкая возня – не то домовик шалит, не то Журка гоняет мышей. Изредка к сплетению привычных звуков добавляется шипение угольков, падающих с горящей лучины в лохань с водой, отдалённый собачий лай за окошком или похрустывание брёвен сруба, что лопаются от натуги, но не пропускают упорно норовящий пробраться в избу лютый мороз.
Ноздри щекочет запах овчины, дыма и томящейся возле печи опары. Один из братьев что-то неразборчиво бормочет во сне.
* * *
– ...Немало твёрдых мужей да отважных юношей ходили к Гуляй-горе, да к тому ли горючу камню, тщась коснуться его руками белыми, да и вызвать Жар-птицу, любое желание исполняющую. Много их ходило, да не много ворачивалось. Одни сложили буйны головы на берегах озера Дышучего, иные заплутали в лесу Чёрном, а которые, сказывают, и по сию пору томятся в копях тёмных, в дудках рудных во сырой земле под теми холмами Чудскими.
Тяжек и долог путь до Гуляй-горы. Стерегут её дебри дремучие, топи глубокие да обрывы крутые. А пуще всего стережёт дорогу ту Арысь-зверь лютый. Кружит тот зверь вокруг путника, заступает ему путь-дороженьку, не даёт дойти до белого камня до горючего, вызвать птицу Жар и добыть людям счастье-удачу заветную, – сказывает матушка.
* * *
Сквозь полуприкрытые веки Карька видит, как, растворяясь в воздухе, вращается в ловких руках матери веретено. Как отблески огня лучины пляшут на морозных узорах, покрывающих слюдяное оконце. Как мерно раскачивается зыбка с маленькой Потехой.
К слову сказать, и звучащая в тиши морозной ночи сказка предназначается именно Потехе, которая всё никак не может угомониться, хотя время позднее – давно перевалило за полночь. Мальчишки, наработавшись и нагулявшись за день, под вечер падают без задних ног. А уж после вчерашней беготни они и вовсе должны спать как убитые.
Накануне к рассвету утихла метель, бушевавшая три дня. Утро выдалось солнечным и морозным. Серебристый иней украсил ветви деревьев, оконные наличники и резьбу на причелинах изб, искрясь на солнце холодными колючими огоньками.
Чуть ли не все ребятишки Малых Подков высыпали на крутой берег Осетровки и принялись скатываться на крепкий речной лёд на лыжах, санках, а то и просто на широких кусках бересты. Вячко, сын кузнеца, так и вовсе приволок старое треснувшее корыто и лихо слетел на нём по нанесённому метелью снежному откосу. Вечером, когда небо на закате уже окрасилось малиновыми переливами, а мороз стал больнее покусывать носы и щёки, возвращались домой. Усталые, замёрзшие, в покрытой ледяными катышками одежде, но счастливые.
Впрочем, веселы в Малых Подковах, как и во всём Красноградье, были в эти дни только малые дети. Да и то лишь, когда увлекались игрой и отрешались от снедавшей всех тревоги...
* * *
Карька слушал сказку и старался не уснуть. Он не должен был пропустить самый глухой предрассветный час, когда матушка забудется тихим сном на широкой лавке, чтобы вскоре вновь пробудиться и отправиться в хлев доить Пеструху. В этот час хозяйки ещё не сажают хлебы в печи, немногие оставшиеся в Малых Подковах охотники не выходят на путик проверять ловушки на куниц, а старый волхв Мудрило не возжигает на капище огня у ног дубовых изваяний богов. Даже неугомонные сторожевые псы ненадолго смолкают, затихая в настороженном коротком сне. Этот час – самое удобное время, чтобы незамеченным выскользнуть из веси, пересечь заметённые снегом репища и выгон, добраться до опушки леса. Чёрного леса. Того самого.
* * *
Лишь несмышлёные младенцы уверены, что Дышучее озеро, Чудские копи и Гуляй-гора с волшебным камнем на вершине – просто сказка. Но Карька-то давным-давно вышел из младенческого возраста. Ему уже, как-никак, одиннадцать годков по осени стукнуло. Ещё в прошлом году отец впервые взял его на охоту, сделав небольшой, как раз по силам, лук и подарив старый, сточенный от долгого употребления охотничий топорик.
За добычей они с отцом ходили не в Чёрный лес, угрюмо черневший прямо за выгоном. Вокруг Малых Подков во все остальные стороны раскинулись совсем другие леса – просторные дубравы, напоенные смолистым духом светлые сосняки и весёлые берёзовые рощи. В них-то жители веси и промышляли обычно зверя и птицу, бортничали, собирали грибы, орехи да ягоды, заготавливали дрова и дерево для строительства изб, бань и лодок.
В Чёрном лесу деревьев никогда не валили. Избы, построенные из выросших в нём тёмных мохнатых елей, мрачных кедров и сырых осин, долго не стояли. То вода угол подмоет, а то и молния ударит в кровлю. На дрова они тоже не годились. Поленья разгорались плохо, трещали и разбрасывали искры, от которых и до пожара не далеко.
А вот за зверем иные охотники из Малых Подков в Чёрный лес хаживали. Глубоко, конечно, не забредали. Прокладывали путики у самой опушки, тревожили медведей, порой залегавших в берлоги всего в версте от человечьего жилья. Добыча в том лесу попадалась знатная, но взять её мог не каждый. Бывало, проваливался зверобой в никогда не замерзающее болото, погибал в схватке с лютым зверем или сбивался с пути и выходил к веси спустя много дней, оголодавший и простуженный.
Не жаловал незваных гостей владевший теми местами старый лешак. Ставил он на их пути коварные ловушки, заманивал в глухие дебри, тревожил на ночных стоянках.
* * *
Из дому Карька выскользнул тихо, как тень. Прихватил оставленные за сенями лыжи и крепкий ясеневый посох, с которым удобно бежать по свежему снегу, а при случае и оборониться можно.
Из своей конуры вылез заспанный Трезор, потянулся, сладко с подвывом зевнул, и вопросительно тявкнул, удивлённый столь ранним подъёмом хозяина. Наверное, пёс, по обыкновению, встопорщив мех, отчаянно размахивал своим пушистым, завёрнутым в баранку хвостом. Но в темноте этого увидеть было нельзя – тени от избы, конюшни и овчарни закрывали скудный свет звёзд, а белого мохнатого Трезора и днём-то на снегу не вдруг разглядишь.
Карьке отчаянно захотелось, чтобы верный друг пошёл вместе с ним в страшный ночной лес. Но оставлять матушку с малыми одних, без всякой защиты, он не мог. Не известно ещё, когда вернётся, да и вернётся ли вообще. Потому Карька, скрепя сердце, велел псу оставаться дома. Трезор недоумённо заскулил, но ослушаться не решился.
Выйдя со двора через заднюю калитку и миновав заваленный снегом огород, Карька добрался до стога сена, где загодя припрятал своё оружие, котомку со снедью и мешочек с огнивом. Раскопал тайник. Котомку, лук и тул со стрелами закинул за спину, спрятал за пазуху огниво и баклагу с питьём, а топор заткнул за опояску.
Вздохнул, оглянувшись на покинутый дом, и, разбивая лыжами не успевшие слежаться заструги, побежал по полю, на котором по весне сеяли репу. Оттолкнувшись посохом, легко преодолел едва торчащую из-под снега жердяную ограду, отделяющую репище от выгона. Чёрный лес всё приближался, мрачные вершины его густых деревьев росли ввысь с каждым шагом, гася одну за другой мерцающие в стылом небе звёзды. Снег громко скрипел под лыжами. Но Карькино сердце билось в груди так громко от всё нарастающего страха, что, казалось, заглушало визг лыж. Несмотря на лютый холод, норовивший забраться под овчинный полушубок и потёртый лисий треух, мальца бросало в жар.
Карька невольно сбавил шаг, но пастбище, казавшееся летом таким широким, всё равно кончилось неожиданно быстро. Прямо перед ним встала сплошная тёмная стена – опушка Чёрного леса. Над разросшимся по самому краю ивняком, волчьей ягодой и бересклетом возвышались едва видимые во мраке осины и косматые ели. Потрескивали от мороза стволы, где-то в отдалении гулко ухал филин.
Снова пожалев в душе о своём решении, Карька стиснул зубы и почти на ощупь начал продираться сквозь кустарник. Упругие ветки то и дело пытались сорвать с головы шапку, расцарапать лицо, цеплялись за лук и лямку котомки. Но опушка была узкой, и ему вскоре удалось проломиться через неё под кроны больших деревьев. Здесь было совсем темно, но просторнее и как будто теплее.
Замирая от страха, Карька стал шаг за шагом пробираться вглубь леса, ощупывая пространство впереди себя посохом. Однажды он неосторожно задел низко растущие лапы раскидистой ели и едва не умер от ужаса, когда на голову со злобным вкрадчивым шорохом свалился ком снега. Посидев немного на месте, хватая ртом студёный воздух, Карька встал, нахлобучил на голову обронённый треух и упрямо двинулся вперёд. Главное, зайти достаточно далеко и не бродить по кругу. Уж он-то знал.
* * *
Когда летом в Малые Подковы забрела ватага перехожих людей – игрецов, плясунов и баснопевцев, – только-только закончилась пора сенокоса. Скоморохи устроили жителям такое представление, подобного которому большинство из них в жизни не видывали.
Все, от мала до велика, покатывались от хохота, глядя на ручного медведя, неуклюже пляшущего под звуки жалейки. И на то, как рыжий веснушчатый парнишка, строя смешные рожи, ходит на руках по натянутой между двумя берёзами верёвке. Дивились на заморскую говорящую птицу и никогда прежде не виданных зверей и гадов. А потом украдкой утирали слёзы, слушая надрывный сипловатый плач гудка, ожившего в руках немолодой простоволосой женщины, плавно водившей похожим на маленький лук смычком по натянутым струнам. Горевали и радовались вместе с храбрым витязем и его возлюбленной, воспеваемым сильным низким голосом седобородого старца, сплетавшего слова дивной песни с узорчатым звоном гуслей, на которых ему подыгрывал рослый кудрявый парень.
Потом перехожих людей разобрали по дворам – кормить и устраивать на ночлег. А старый певец и молодой гусляр вместе с волхвом Мудрилой направились к капищу. Карька увязался за ними, следуя в отдалении. Он хотел попросить у гусляра дозволения потрогать струны, но робел. А ещё ему было любопытно наблюдать за пришельцами, бывшими, вне всякого сомнения, людьми необыкновенными.
Два старца в сопровождении гусляра поднялись на холм, где располагалось капище – островерхий деревянный храм, в котором горел неугасимый огонь, и стоящие перед ним полукругом идолы. Волхв раздул уголья жертвенного костра у ног Сварога, а игрецы принесли божеству свой дар – выплеснули в огонь по горсти стоялого мёда, смешанного с молоком. Иных жертв боги, кроме воинственного Перуна, не приемлют. Не забыли и остальных покровителей рода человеческого, почтили каждого в его черёд, по старшинству.
Пока свершались обряды, Карька подобрался поближе и затаился в густом пахучем кусте бузины, разросшемся у самой стены храма. Волхв куст рубить никому не велел, узрев в его появлении милость богов. И теперь широкие листья этого божьего благословения давали Карьке отличное убежище. Главное было сидеть тихо и не шевелить ветки.
Завершив жертвоприношение, все трое почтительно отступили от изваяний и, остановившись почти у самого Карькиного убежища, завели неторопливую беседу. Паренёк навострил уши. Ещё бы! Ведь перехожие люди рассказывали о дальних землях, о великом Красном граде, где сидел на золотом столе мудрый и грозный князь Властимил. Сам Карька никогда не бывал дальше Больших Подков, куда они с отцом и матерью изредка ездили на торжище. Не бывал он даже в Сивой Гриве, где жил боярин Лютовой, по первозимку приезжавший в Подковы на полюдье за десятиной для князя. А пришельцы поведали о таких местах и странах, о которых Карька даже и помыслить не мог.
Но потом речь зашла о другом.
– И как это вы не боитесь жить у самого Чёрного леса? – спросил у Мудрилы молодой гусляр.
– Почто его бояться-то? – удивился волхв. – Лес, он, чай, не ворог. Не ходи в него, и он к тебе не придёт. А если с опаской да с умом, то и поохотиться в нём можно, и травки кое-какие пособирать, орехи опять же. Главное, далеко не забредать.
– А как же Дышучее озеро, Чудские копи и Арысь-зверь?
– Молод ты ещё, парень. Пойми, Чёрный лес – он Чёрному лесу рознь. Наш лес насквозь пройти можно, если не заплутаешь или в болоте не потонешь. Далее за ним редколесья пойдут, речки, а там и до людского жилья не далеко. Тот Чёрный лес, за которым путь к Гуляй-горе начинается, он с нашим так же разделён, как явь с навью. И попасть в него не всякий сумеет.
– А как же туда попасть?
– Да ты, удалец, уж не за Жар-птицей ли собрался? – вскинул Мудрило вверх седые брови.
– На что она мне? Любопытно просто...
– Ну, коли любопытно, так слушай. Если зайти подальше в Чёрный лес, тот, что с нашей стороны, то не минуешь одной единственной поляны. Какой бы ты путь ни выбрал, ни за что мимо неё не пройдёшь, разве только в глубь от опушки забираться не станешь. Посреди той поляны стоит старый дуб, едва ли не единственный во всём Чёрном лесу. Толщиной он в две сажени, а вершина его в незапамятные времена сожжена молнией. Возле того дуба торчит из земли замшелый камень высотой в рост человека. Если камень трижды обойти посолонь, повторяя заветные слова, то окажешься в том Чёрном лесу, что по другую сторону. С виду он такой же, но минуешь его и выйдешь на берег озера Дышучего...
– А что за слова такие? – заговорил вдруг старый баснопевец, до того хранивший молчание.
– И ты, старый, туда же! – всплеснул сухонькими ладошками Мудрило. – Неужто решил попросить Жар-птицу молодость тебе вернуть?
– Что ты! Я много лет на свете прожил, но ни об одном из них не жалею и ни одного не стыжусь. Да и слышал я, что птица та иной раз так желание исполнит, что сам не рад будешь.
– Бывает и такое.
– А слова мне нужны, потому что песнопевец я. И слова – хлеб мой, пашня и поле брани. Любым из них дорожу, каждое тщусь узнать и сберечь.
– Что ж, тебе я открою заветное слово, – подумав некоторое время, отвечал Мудрило. – Только ученик твой пусть отойдёт подальше. Молод он ещё, горяч. Как бы ни поддался искушению...
Старец строго посмотрел на гусляра. Тот засопел обиженно, но возражать не посмел и побрёл по ведущей прочь от капища тропе. Старики проводили его взглядами, а затем пристально посмотрели друг другу в глаза. Карька в бузине и дышать забыл.
– Слушай и запоминай, повторять не стану, – предупредил Мудрило и заговорил нараспев. – Над горами, над лесами, над весями и градами, под светлым солнцем, под ясным месяцем, под тёмной тучей раскинулись три радуги, три моста, три дороги. Ты, солнце красное, ты, месяц серебряный, и ты, туча дождевая, проведите меня, добра молодца, по тем дорогам, по тем мостам да по тем радугам и в ясный полдень, и в тёмной ночи, и при утреней заре, и при вечерней. Как пройду ли я, добрый молодец, по трём радугам, трём мостам, трём дорогам да найду три ключа золотых. Отворю три двери в ту землю, что око орлиное не увидит, ухо совиное не услышит, волчий нюх не учует. А слово моё будет крепко, как этот камень и этот дуб.
– И всё?
– Всё.
– Приходилось мне слыхивать слова и помудрёней.
– Так для всякого дела – своё орудие, – усмехнулся волхв. – Дорогой ларец надобно отворять затейливым ключиком, а прорубь на реке и простой пешнёй пробить можно. Однако идти пора, а то молодец твой уж извёлся поди, да и проголодались вы после песен-то...
Старцы, тихо переговариваясь, двинулись с капища. А Карька ещё долго сидел в кусте бузины, боясь пошевелиться и повторяя про себя нечаянно услышанное от Мудрилы заветное слово.
* * *
Когда начало светать, идти стало легче. Ветви всё так же цеплялись за шапку и рога лука, коряги старались переломать лыжи вместе с ногами, а таинственные звуки угрюмого зачарованного леса вызывали дрожь и оторопь. Но Карька приободрился и шагал веселее, после ночных ужасов теперь было вполне терпимо.
Пройдя ещё с версту, несколько раз свалившись в рыхлый снег и набив шишку о корень, отважный путешественник решил перекусить. Смахнул с поваленного ствола снег, уселся поудобнее, засунул за пояс рукавицы и полез в котомку. Пожевал вяленой оленины с сухарями и запил холодным взваром, до сих пор не замёрзшим только потому, что баклага всю дорогу лежала за пазухой под полушубком.
Заново навьючив на себя поклажу, Карька перелез через ствол, надел лыжи и сделал несколько шагов вперёд. И вдруг, уставившись на снег перед собой округлившимися глазами, замер как вкопанный. По сравнению с тем, что он испытал сейчас, ночные страхи меркли. Во рту сразу пересохло, сердце остановилось, а потом гулко забухало в груди, пойманной птицей колотясь о рёбра. Ладони судорожно сжали ясеневый посох, будто он мог чем-то помочь.
Чистое, раскинутое меж древесными стволами полотно снега, лишь кое-де припорошенное короткими еловыми хвоинками, пересекала цепочка чётких отпечатков звериных лап. Карьку, как и других мальцов в обеих Подковах, с пелёнок обучали различать следы зверей, и отпечатки лап рыси он не мог спутать ни с чем иным. Но какие это были отпечатки! Вдвое больше тех, что ему приходилось видеть прежде.
Карька стоял перед свежей дорожкой следов и испуганно озирался, каждое мгновение готовый узреть страшного Арысь-зверя. Но время шло, а чудовище не появлялось. Искатель счастья мало помалу успокоился, но через след переступить решился не сразу. Однако всё же сделал шаг после того, как с ближайшего дерева на него насмешливо зацыкала нахальная белка.
Дальше пошёл такой бурелом, что стало не до страхов. Лыжи пришлось снять и то тащить их в руках, то проталкивать перед собой сквозь узкие щели между поваленными стволами. Но и у этих непроходимых завалов имелось своё преимущество. Меж ветвей немногих оставшихся на корню деревьев проглядывало чистое голубое небо. Лучи солнца золотили снеговые шапки на вершинах елей. Среди поваленных и припорошенных снегом толстых стволов тут и там ярко рдели гроздья калины. Карька сорвал несколько ягод и положил на язык. Твердые ледяные шарики быстро стали мягкими и податливыми под действием тепла. Тонкая кожица не выдержала, ягоды лопнули, брызнув сладковатым соком, после которого во рту, тем не менее, осталась приятная горечь.
Где-то в стороне заполошно затрещала сорока. Карька опять насторожился, но больше никаких причин для тревоги не обнаружил. А сорока, бывает, и без дела суетится. Он перелез через очередной выворотень, напоследок зацепившись полой полушубка за острый сук, едва не повиснув на нём нелепо и беспомощно. Но кое-как выпутался и, утерев нос рукавом, нырнул под низко нависшие лапы густых елей.
За плотными рядами матёрых деревьев обнаружились молодые пушистые ёлочки. Карька остановился, чтобы надеть лыжи, и почувствовал, как кто-то завозился над его головой. Сверху посыпался снег. Парнишка боком стал пятиться прочь от старой ели, стараясь разглядеть, что за чудище затаилось в ветвях. Цепляясь концами лыж, пробрался через молодой ельник, стряхнув ненароком иней с пушистых лап, и только тогда разглядел того, кто его испугал.
На обломанной верхушке дерева сидел здоровенный глухарь и, нахохлившись, искоса глядел на Карьку. Тот, боясь дышать, обронил на снег посох, стянул с плеча лук, с трудом ослабил обледенелую завязку на туле и вытянул стрелу. Прицелился. Тренькнула тетива, глухарь захлопал крыльями, покинул свой насест и тяжело полетел в сторону бурелома, который Карька преодолел с таким трудом. Стрела, дрожа оперением, засела в стволе ели у самой её вершины. Достать её оттуда не было никакой возможности. Парнишка в досаде сорвал с головы треух и хлопнул им себя по колену. Вот ведь раззява! Мало того, что так позорно промазал с сорока шагов, да ещё и вместо стрелы с притупленным наконечником, предназначенной для охоты на птиц, не глядя вытащил севергу с острым гранёным жалом! Теперь из имевшихся у него восьми стрел осталось только семь.
Ещё раз обругав себя растяпой, Карька нахлобучил шапку на белобрысую голову, подобрал посох и повернулся, чтобы идти дальше. Но тут же понял, что пришёл. Впереди раскинулась просторная поляна, в середине которой растопырил огромные ветви кряжистый дуб. Вершина его, мёртвая и обугленная, укоризненно целилась в синее небо, как иссохший перст сварливой старухи. Справа от дуба над снегом возвышалось нечто серое и корявое.
– Камень! – выдохнул малый и, проваливаясь в рыхлый снег, выбрался на поляну.
Взяв подмышку лыжи и посох, чтобы ненароком не остались по эту сторону, двинулся вокруг поросшего серым заиндевелым мхом стоячего валуна. Начал вслух выговаривать накрепко затверженные слова:
– Над горами, над лесами, над весями и градами, под светлым солнцем, под ясным месяцем...
– Кх-кхе-кхе... Чего это ты там бормочешь? – раздался вдруг над самым ухом Карьки хриплый простуженный голос.
Парнишка замер на месте, забыв опустить в снег поднятую для очередного шага ногу. Медленно поворотил голову в сторону валуна. Из-под покрытого инеем мха на него, не моргая, глядели глаза. Большие, жёлтые, похожие на совиные.
– Окаменел что ли? Отвечай, когда спрашивают! Кто таков, откуда да зачем пришёл?
Карька, наконец, опамятовался и поставил поднятую ногу в снег. То, что поначалу представлялось валуном, зашевелилось. У него обнаружилось вытянутое широкоротое лицо, сплошь заросшее не то серой шерстью, не то мхом. Лицо венчала косматая, припорошенная снегом копна волос с торчащими по бокам пучками шерсти на ушах. Ещё у существа оказались длинные мохнатые руки с долгими когтистыми пальцами и кривые ноги, завершавшиеся непомерно широкими босыми стопами. Туловище, как выяснилось, тоже было длинным, тощим, изрядно сгорбленным.
"Леший!" – мысленно ужаснулся Карька, но, уже оправившись от первого испуга, решил до конца сохранять достоинство. Он низко поклонился хозяину Чёрного леса, коснувшись снега рукавицей.
– Здравствуй, хозяин лесной, – по уставу начал Карька. – Прежде чем добра молодца пытать да расспрашивать, ты бы его накормил, напоил, в баньке выпо...
– Нету у меня баньки, язви её в корягу! – вновь закашлялся лешак. – И кормить тебя нечем. Так что давай уже, выкладывай, недосуг тут с тобой раскланиваться.
Карька подивился такой невоспитанности лешака, но начал степенно отвечать на его вопросы.
– Звать меня Кариславом Радосветичем. Сам я из веси Малые Подковы. Пришёл сюда, хозяин, чтобы отыскать дорогу к Гуляй-горе...
– Давненько к той горе никто не хаживал! А на кой же тебе, добрый молодец, приспичило туда переть в столь нежном возрасте, да ещё об этакую пору?
– Беда у нас, батюшка леший!
– А я-то при чём? Беда у них! Беспокоят тут старика, понимаешь. Кха-кха... Ладно, рассказывай, что там у вас приключилось?
* * *
Листья с деревьев облетели почти полностью. По ночам края луж подёргивались ледком, таявшим к полудню. С холодного севера в тёплые земли тянулись длинные косяки птиц.
Хлеб на полях был сжат, увязан в снопы и уложен в овины. Репу и прочие овощи тоже выкопали и убрали с гряд. На огородах оставались ещё здоровенные хрусткие кочаны капусты.
Жители Малых Подков готовились к зиме. Запасали дрова, утепляли избы, хлева и конюшни. Год выдался изобильный, и предстоящей зимы люди не страшились.
Именно в эту пору по брёвнам наплавного моста через Осетровку дробно застучали копыта тяжёлых боевых коней. Прибыл боярин Лютовой с полудюжиной ратников.
Боярина в обеих Подковах, Сивой Гриве и ещё нескольких селениях, с коих он собирал дань, уважали и по-своему даже любили. Был он росл, поджар и ловок. Сухое узконосое лицо пересекал старый рубец от вражьего меча. Длинные пушистые усы свисали до серебряной гривны, обвивавшей мощную шею. В густых русых волосах проглядывала седина, а во взгляде серых глаз сквозила уверенность, надёжность и лёгкая смешинка.
Конечно, когда боярин в начале зимы приезжал на полюдье, никто ему особенно не радовался. Кому приятно отдавать десятую часть всего, что добыто тяжким трудом? Однако Лютовой был справедлив, лихвы не вымогал, хотя и от подарков, преподнесённых от чистого сердца, никогда не отказывался.
Другое дело, если боярин наезжал летом, когда сено уже скошено, а жатва ещё не началась, или поздней осенью. Такие неурочные появления его ладьи или конной свиты приносили в Подковы радость и оживление. Боярин устраивал состязания между жителями веси и жаловал лучших стрелков, бегунов и кулачных бойцов дорогими подарками. Или учинял в окрестных лесах охоту на медведей и вепрей, а потом пировал вместе с охотниками в общинной избе, стоящей посреди загнутой вдоль речной излучины улицы.
Нынче время тоже было неурочным, до сбора дани оставалось ещё не меньше месяца. А потому боярина встречали приветливо. На улицу высыпали все жители Малых Подков, снимали шапки, кланялись. Лютовой резко осадил коня, легко соскочил наземь и низко поклонился на четыре стороны.
Тут только все разглядели, что одет боярин не в цветной опашень, а в кольчугу, мелкие кольца которой поблёскивают из-под мехового плаща. И взгляд Лютовоя не радостен, а суров и тревожен. Приехал на этот раз он не с потехой, а с недоброй вестью.
С западных пределов надвинулась на Красноградье беда. Злой народ, зовущий себя аремами, пришёл с войной. Привёл закованных в железо воинов безжалостный аремский царь, а с ним явились жестокие и коварные колдуны. Чтобы дать отпор врагу, светлый князь Властимил велел собирать воинов со всей земли Красноградской. А потому с рассветом мужи из Малых Подков, способные носить оружие, должны выступить в поход вместе с боярином...
* * *
– Ясненько, – заявил старый лешак, как только Карька закончил свой печальный рассказ. – Нашествие, выходит, язви её в корень! Это что же, только, значит, вашего брата худо-бедно отвадил, так тут ещё какие-то аремы в мой лес припожалуют? Нет, так дело не пойдёт! Придётся, видно, тебе помочь, показать путь к Дышучему озеру. Ступай за мной!
– А как же заветное слово? – удивился Карька.
– Какое ещё слово? А-а-а, это то, что ты там бормотал? Брось, Карислав, суеверия эти! Идём, пока я не передумал...
Карька вновь нацепил лыжи и побежал вслед за лешим, рванувшим с места не хуже охотничьего пса, почуявшего добычу. Поспевать за хозяином леса оказалось нелегко, несмотря на его почтенные годы и застарелую простуду. Но парнишка не отставал, выкладываясь изо всех сил.
Лес вскоре пошёл совсем уже страшный. Он то щетинился гнилыми бивнями чащоб и буреломов, то пыхтел смрадными пузырями незамерзающих болот. Карька понял, что без лешего он сгинул бы здесь без следа на первой же версте. Но хозяин Чёрного леса умело обходил буреломы, отыскивал одному ему ведомые тропки среди топей и высоких сугробов. Густые колючие кусты перед ним расступались. Сумрачные мохнатые ели поднимали нижние ветви, чтобы дать дорогу, становясь при этом похожими на баб, переходящих грязную лужу и старающихся не испачкать подолы. Несколько раз им попадались стада вепрей и зубров, волчьи стаи, а однажды вышел навстречу страшный медведь-шатун. Но звери почтительно расступались перед хозяином леса, провожая их с Карькой долгими внимательными взглядами.
К сумеркам Карька совсем выдохся и дико проголодался. Лешак заметил это и устроил привал под огромным раскидистым кедром. Небо к тому времени затянулось мутной пеленой, начал падать снежок, задул ветер.
Кедровые лапы, свисающие до самой земли, дали мальчику и лешему укрытие от ветра и снега. Но от мороза, остававшегося довольно крепким, защитить не могли. Лешаку – ему что, он привычный. А Карька понял, что если не разведёт огня, до утра не доживёт. Но как только он заикнулся о костре, леший зарычал, засвистел, замахал на него лапами. Карька смирился, пожевал вяленого мяса, привалился спиной к толстому стволу давшего им приют дерева и стал медленно коченеть.
Лешак сначала делал вид, что ничего не замечает, недовольно пыхтел в темноте. Однако, поняв, что в таком холоде парнишка долго не выдержит, проворчал:
– Ладно уж, разводи свой костёр. Только не здесь! Там валуны есть неподалёку, к ним пойдём...
Карька с трудом разогнул занемевшие ноги и поковылял позади лешака. Тёмная груда камней действительно оказалась рядом.
Лешак быстро приволок огромную охапку валежника и ходил кругами, что-то недовольно ворча себе под нос, пока Карька негнущимися пальцами пытался высечь огонь. Наконец, ему это удалось, и пламя заплясало на ветках. Парнишка подбросил ещё дров, они задымились, затрещали, разбрасывая вокруг снопы рыжих искр. Но даже и такой костёр давал тепло.
Леший вначале отбежал куда-то в темноту, но потом осторожно приблизился и уселся чуть поодаль, подставляя теплу то один, то другой замшелый бок.
На другой день было то же самое. И на третий. И ещё несколько дней кряду. Леший бежал впереди, показывая дорогу и устраняя возможные опасности, а Карька едва поспевал следом, к ночи падая без сил возле чадящего и плюющегося искрами костра. Запасы в котомке ополовинились, а полушубок он прожёг в нескольких местах. Но в одиночку о столь удачном ходе путешествия парнишка не мог бы и мечтать.
На исходе одного из дней, когда в густо-синем небе уже прорезался узкий серп народившегося месяца, лешак вдруг остановился, повернулся к Карьке и, прокашлявшись, произнёс:
– Вот и всё. Чем смог, тем помог. Дальше мне хода нет.
– А где же озеро? – недоумённо заозирался Карька.
– До него тут рукой подать. Заночуешь в лесу, а завтра к берегу выйдешь. Если заплутаешь, ступай вниз по первой же лощине, она тебя куда надо выведет.
– Спасибо тебе, дедушка леший, – поклонился Карька.
– Да ладно, чего уж там, – засмущался старый лешак. – На-кась, возьми...
Леший протянул мальцу полную горсть отборных кедровых орехов. Карька подарок принял, ещё раз поблагодарил хозяина леса, повернулся и пошёл прочь. Но через некоторое время услышал оклик:
– И это, Карислав, ты осторожнее там, язви её в кочерыжку!
* * *
Путник выбрал подходящее место для ночлега и принялся собирать дрова. Неплохо было бы отыскать добрую сушину и устроить нодью. Но вокруг кривился только сырой корявый осинник, и о хороших дровах можно было забыть.
Карька бродил вокруг места будущей стоянки и обрубал тонкие сухие ветки с причудливо изогнутых, покрытых зеленоватой пупырчатой коркой стволов. Вдруг краем глаза он уловил какое-то движение и быстро обернулся. Всего в нескольких шагах от него стояла огромная рысь. Длинные зелёные глаза зверя пристально уставились на Карьку, чёрные кисточки на ушах едва заметно подрагивали, а под дымчатой шкурой плавно перекатывались округлые мышцы.
Охотничья выучка, так выручавшая его до сих пор, покинула Карьку в единый миг. Забыв обо всём на свете, он опрометью бросился прочь, не разбирая дороги. Спотыкался, перепрыгивал коряги, проваливался по пояс в глубокий снег и не оглядывался. Ему казалось, что страшный зверь преследует его по пятам и вот-вот схватит. Он поднажал ещё, зацепился ногой за какой-то сук и влетел головой вперёд в огромный сугроб.
Сугроб намело здесь не просто так. Он служил крышей берлоги большого, отъевшегося к зиме медведя. Стремительно преодолев слой снега и веток, Карька врезался в мягкий, покрытый густой шерстью бок. Хозяин берлоги вздрогнул, недовольно заворчал и сгрёб похолодевшего от ужаса мальца лапой. Обнюхал, притянул к толстому мохнатому брюху и вновь уснул. Видно, от Карьки ещё пахло как-то по-особому после многодневного пути в обществе старого лешака, и знакомый дух успокоил медведя.
Немного очухавшись, парнишка попытался выбраться из-под покрытой мехом лапы, но вспомнил о страшном чудовище, которое наверняка поджидает его возле берлоги. А медведь был таким тёплым и так сладко посапывал, что Карьку самого стало клонить в сон. Единственное неудобство доставлял тяжёлый запах, царивший в берлоге. Но через пробитое Карькиной головой отверстие веял свежий холодный воздух, и вскоре малец погрузился в глубокий и на редкость спокойный сон.
* * *
Из берлоги гостеприимного медведя он выбрался, как только на востоке начала заниматься заря. Подобрал лук и тул со стрелами, оброненные во время стремительного полёта в медвежье логово. Настороженно оглядел снег вокруг. Следов ужасного Арысь-зверя нигде видно не было. Похоже, накануне Карька убегал от собственных страхов, а чудовище и не думало его преследовать.
Старательно заделав пробитую вчера дыру в стенке берлоги, Карька отвесил поклон приютившему его медведю, хоть тот крепко спал и не мог ничего видеть. Потом побрёл по глубоким сугробам, старясь понять, в какой стороне искать Дышучее озеро. Лыжи и посох он вчера оставил на месте несостоявшегося ночлега, и теперь двигался, глубоко увязая в снегу. Хорошо ещё, что лук, топор и котомка остались при нём.
Берег озера оказался совсем рядом. Лес неожиданно расступился, и перед Карькиным взором раскинулась широкая ледяная гладь, кое-где переметённая снегом. Справа и слева она терялась за окоёмом, а далеко впереди оканчивалась неровной тёмной полосой.
Карька недоумевал, что такого страшного могло таиться в столь спокойном и мирном на вид озере. Рассудив, что обогнуть огромный водоём всё равно не удастся и придётся перебираться по льду, он решительно зашагал вниз по берегу. Снега здесь намело очень много, и Карька несколько раз проваливался по грудь. А когда до открытого льда оставалось рукой подать, под ногами разверзлась бездна, и искатель счастья ухнул вниз вместе с целым сугробом снега.
Карька ожидал обжигающего холода озёрной воды, но вместо этого почувствовал сильный удар обо что-то твёрдое. Сверху обрушилась волна снега, засыпав его с головой.
Кое-как откопавшись, отплёвываясь и потирая ушибленный бок, Карька изумлённо огляделся, стараясь понять, где очутился. То, что он видел вокруг, представлялось дивным сном. Поверхность озёрного льда оказалась саженях в двух над головой. Под ногами тоже расстилался лёд. Пространство между двумя ледяными слоями пронизывали бесчисленные сосульки и причудливые ледяные столбы, кривые и ровные, тонкие и в два обхвата толщиной.
В это время солнце как раз выкатилось на небо и осветило поверхность озера. Его лучи пронзили верхний слой льда, раздробились и рассыпались в бесчисленных сосульках и столбах, отразились от тысяч граней, окрасились во все оттенки белого, голубого, светло-лилового и нежно-зелёного. Карька оказался внутри роскошного дворца, раскинувшегося в три стороны на многие вёрсты. Он надолго замер в восхищении, а когда вспомнил где он и зачем, решил, что наверх выбираться не станет, а пойдёт подо льдом. Очень уж не хотелось покидать это дивное место.
Вскоре выяснилось, что подлёдное путешествие имеет как хорошие, так и плохие стороны. К первым относилась, конечно, радующая глаз и душу красота. А ещё то, что тут оказалось намного теплее, чем наверху. Но лёд под ногами был скользким и неровным, сосульки не только свешивались с потолка, но и росли снизу вверх. Кроме того, здесь трудно было определять верное направление, особенно, когда просвечивающее сквозь ледяную крышу солнце скрывалось за облаками. Однако Карька продолжал упрямо двигаться вперёд, не уставая любоваться окружающими красотами. Пока не понял, что совершенно не представляет, в какую сторону нужно двигаться. А потому пошёл наугад, лишь бы не стоять на месте.
Вскоре он набрёл на круглую прорубь почти в сажень в поперечнике. На её краях было видно, что толщина нижнего льда достигает локтя. Над прорубью курился едва заметный пар. Карька достал из-за пазухи баклагу, чтобы зачерпнуть воды. Стоило ему встать на колени и протянуть руку с сосудом к неподвижному свинцово-серому зеркалу, как вода всколыхалась, и над её поверхностью появилась чья-то голова. Парнишка отпрянул назад, едва не выпустив из рук баклагу.
Над краем проруби сначала возникли мокрые зелёные волосы, потом любопытные зелёные же глаза, а следом бледные узкие пл
КАРЬКА и ЖАР-ПТИЦА
– Как за тем ли за Чёрным лесом, да за Дышучим озером, а ещё за холмами да за Чудскими, посреди чистого поля есть Гуляй-гора. Та гора непростая, непростая гора – дивная. Не стоит она на месте, как иные горы каменные, а гуляет по полю чистому, полю широкому, переходит его из конца в конец ровно за тридцать лет и ещё за три года.
Как на той горе, на самой вершине покатой, лежит бел-горюч камень. А до камня того ни птица лёгкая не долётывала, ни зверь прыскучий не дорыскивал. Дохаживал до него один лишь добрый молодец, удалой хоробр Усыня свет Порошевич...
* * *
Напевная речь матушки течёт легко и плавно, переплетаясь с журчанием веретена и потрескиванием лучины в светце. Карька лежит на полатях, натянув овчину по самые брови, и в который уж раз слушает слова сказки, знакомой с младенчества.
Рядом мирно посапывают младшие братья. В подпечье слышится негромкая возня – не то домовик шалит, не то Журка гоняет мышей. Изредка к сплетению привычных звуков добавляется шипение угольков, падающих с горящей лучины в лохань с водой, отдалённый собачий лай за окошком или похрустывание брёвен сруба, что лопаются от натуги, но не пропускают упорно норовящий пробраться в избу лютый мороз.
Ноздри щекочет запах овчины, дыма и томящейся возле печи опары. Один из братьев что-то неразборчиво бормочет во сне.
* * *
– ...Немало твёрдых мужей да отважных юношей ходили к Гуляй-горе, да к тому ли горючу камню, тщась коснуться его руками белыми, да и вызвать Жар-птицу, любое желание исполняющую. Много их ходило, да не много ворачивалось. Одни сложили буйны головы на берегах озера Дышучего, иные заплутали в лесу Чёрном, а которые, сказывают, и по сию пору томятся в копях тёмных, в дудках рудных во сырой земле под теми холмами Чудскими.
Тяжек и долог путь до Гуляй-горы. Стерегут её дебри дремучие, топи глубокие да обрывы крутые. А пуще всего стережёт дорогу ту Арысь-зверь лютый. Кружит тот зверь вокруг путника, заступает ему путь-дороженьку, не даёт дойти до белого камня до горючего, вызвать птицу Жар и добыть людям счастье-удачу заветную, – сказывает матушка.
* * *
Сквозь полуприкрытые веки Карька видит, как, растворяясь в воздухе, вращается в ловких руках матери веретено. Как отблески огня лучины пляшут на морозных узорах, покрывающих слюдяное оконце. Как мерно раскачивается зыбка с маленькой Потехой.
К слову сказать, и звучащая в тиши морозной ночи сказка предназначается именно Потехе, которая всё никак не может угомониться, хотя время позднее – давно перевалило за полночь. Мальчишки, наработавшись и нагулявшись за день, под вечер падают без задних ног. А уж после вчерашней беготни они и вовсе должны спать как убитые.
Накануне к рассвету утихла метель, бушевавшая три дня. Утро выдалось солнечным и морозным. Серебристый иней украсил ветви деревьев, оконные наличники и резьбу на причелинах изб, искрясь на солнце холодными колючими огоньками.
Чуть ли не все ребятишки Малых Подков высыпали на крутой берег Осетровки и принялись скатываться на крепкий речной лёд на лыжах, санках, а то и просто на широких кусках бересты. Вячко, сын кузнеца, так и вовсе приволок старое треснувшее корыто и лихо слетел на нём по нанесённому метелью снежному откосу. Вечером, когда небо на закате уже окрасилось малиновыми переливами, а мороз стал больнее покусывать носы и щёки, возвращались домой. Усталые, замёрзшие, в покрытой ледяными катышками одежде, но счастливые.
Впрочем, веселы в Малых Подковах, как и во всём Красноградье, были в эти дни только малые дети. Да и то лишь, когда увлекались игрой и отрешались от снедавшей всех тревоги...
* * *
Карька слушал сказку и старался не уснуть. Он не должен был пропустить самый глухой предрассветный час, когда матушка забудется тихим сном на широкой лавке, чтобы вскоре вновь пробудиться и отправиться в хлев доить Пеструху. В этот час хозяйки ещё не сажают хлебы в печи, немногие оставшиеся в Малых Подковах охотники не выходят на путик проверять ловушки на куниц, а старый волхв Мудрило не возжигает на капище огня у ног дубовых изваяний богов. Даже неугомонные сторожевые псы ненадолго смолкают, затихая в настороженном коротком сне. Этот час – самое удобное время, чтобы незамеченным выскользнуть из веси, пересечь заметённые снегом репища и выгон, добраться до опушки леса. Чёрного леса. Того самого.
* * *
Лишь несмышлёные младенцы уверены, что Дышучее озеро, Чудские копи и Гуляй-гора с волшебным камнем на вершине – просто сказка. Но Карька-то давным-давно вышел из младенческого возраста. Ему уже, как-никак, одиннадцать годков по осени стукнуло. Ещё в прошлом году отец впервые взял его на охоту, сделав небольшой, как раз по силам, лук и подарив старый, сточенный от долгого употребления охотничий топорик.
За добычей они с отцом ходили не в Чёрный лес, угрюмо черневший прямо за выгоном. Вокруг Малых Подков во все остальные стороны раскинулись совсем другие леса – просторные дубравы, напоенные смолистым духом светлые сосняки и весёлые берёзовые рощи. В них-то жители веси и промышляли обычно зверя и птицу, бортничали, собирали грибы, орехи да ягоды, заготавливали дрова и дерево для строительства изб, бань и лодок.
В Чёрном лесу деревьев никогда не валили. Избы, построенные из выросших в нём тёмных мохнатых елей, мрачных кедров и сырых осин, долго не стояли. То вода угол подмоет, а то и молния ударит в кровлю. На дрова они тоже не годились. Поленья разгорались плохо, трещали и разбрасывали искры, от которых и до пожара не далеко.
А вот за зверем иные охотники из Малых Подков в Чёрный лес хаживали. Глубоко, конечно, не забредали. Прокладывали путики у самой опушки, тревожили медведей, порой залегавших в берлоги всего в версте от человечьего жилья. Добыча в том лесу попадалась знатная, но взять её мог не каждый. Бывало, проваливался зверобой в никогда не замерзающее болото, погибал в схватке с лютым зверем или сбивался с пути и выходил к веси спустя много дней, оголодавший и простуженный.
Не жаловал незваных гостей владевший теми местами старый лешак. Ставил он на их пути коварные ловушки, заманивал в глухие дебри, тревожил на ночных стоянках.
* * *
Из дому Карька выскользнул тихо, как тень. Прихватил оставленные за сенями лыжи и крепкий ясеневый посох, с которым удобно бежать по свежему снегу, а при случае и оборониться можно.
Из своей конуры вылез заспанный Трезор, потянулся, сладко с подвывом зевнул, и вопросительно тявкнул, удивлённый столь ранним подъёмом хозяина. Наверное, пёс, по обыкновению, встопорщив мех, отчаянно размахивал своим пушистым, завёрнутым в баранку хвостом. Но в темноте этого увидеть было нельзя – тени от избы, конюшни и овчарни закрывали скудный свет звёзд, а белого мохнатого Трезора и днём-то на снегу не вдруг разглядишь.
Карьке отчаянно захотелось, чтобы верный друг пошёл вместе с ним в страшный ночной лес. Но оставлять матушку с малыми одних, без всякой защиты, он не мог. Не известно ещё, когда вернётся, да и вернётся ли вообще. Потому Карька, скрепя сердце, велел псу оставаться дома. Трезор недоумённо заскулил, но ослушаться не решился.
Выйдя со двора через заднюю калитку и миновав заваленный снегом огород, Карька добрался до стога сена, где загодя припрятал своё оружие, котомку со снедью и мешочек с огнивом. Раскопал тайник. Котомку, лук и тул со стрелами закинул за спину, спрятал за пазуху огниво и баклагу с питьём, а топор заткнул за опояску.
Вздохнул, оглянувшись на покинутый дом, и, разбивая лыжами не успевшие слежаться заструги, побежал по полю, на котором по весне сеяли репу. Оттолкнувшись посохом, легко преодолел едва торчащую из-под снега жердяную ограду, отделяющую репище от выгона. Чёрный лес всё приближался, мрачные вершины его густых деревьев росли ввысь с каждым шагом, гася одну за другой мерцающие в стылом небе звёзды. Снег громко скрипел под лыжами. Но Карькино сердце билось в груди так громко от всё нарастающего страха, что, казалось, заглушало визг лыж. Несмотря на лютый холод, норовивший забраться под овчинный полушубок и потёртый лисий треух, мальца бросало в жар.
Карька невольно сбавил шаг, но пастбище, казавшееся летом таким широким, всё равно кончилось неожиданно быстро. Прямо перед ним встала сплошная тёмная стена – опушка Чёрного леса. Над разросшимся по самому краю ивняком, волчьей ягодой и бересклетом возвышались едва видимые во мраке осины и косматые ели. Потрескивали от мороза стволы, где-то в отдалении гулко ухал филин.
Снова пожалев в душе о своём решении, Карька стиснул зубы и почти на ощупь начал продираться сквозь кустарник. Упругие ветки то и дело пытались сорвать с головы шапку, расцарапать лицо, цеплялись за лук и лямку котомки. Но опушка была узкой, и ему вскоре удалось проломиться через неё под кроны больших деревьев. Здесь было совсем темно, но просторнее и как будто теплее.
Замирая от страха, Карька стал шаг за шагом пробираться вглубь леса, ощупывая пространство впереди себя посохом. Однажды он неосторожно задел низко растущие лапы раскидистой ели и едва не умер от ужаса, когда на голову со злобным вкрадчивым шорохом свалился ком снега. Посидев немного на месте, хватая ртом студёный воздух, Карька встал, нахлобучил на голову обронённый треух и упрямо двинулся вперёд. Главное, зайти достаточно далеко и не бродить по кругу. Уж он-то знал.
* * *
Когда летом в Малые Подковы забрела ватага перехожих людей – игрецов, плясунов и баснопевцев, – только-только закончилась пора сенокоса. Скоморохи устроили жителям такое представление, подобного которому большинство из них в жизни не видывали.
Все, от мала до велика, покатывались от хохота, глядя на ручного медведя, неуклюже пляшущего под звуки жалейки. И на то, как рыжий веснушчатый парнишка, строя смешные рожи, ходит на руках по натянутой между двумя берёзами верёвке. Дивились на заморскую говорящую птицу и никогда прежде не виданных зверей и гадов. А потом украдкой утирали слёзы, слушая надрывный сипловатый плач гудка, ожившего в руках немолодой простоволосой женщины, плавно водившей похожим на маленький лук смычком по натянутым струнам. Горевали и радовались вместе с храбрым витязем и его возлюбленной, воспеваемым сильным низким голосом седобородого старца, сплетавшего слова дивной песни с узорчатым звоном гуслей, на которых ему подыгрывал рослый кудрявый парень.
Потом перехожих людей разобрали по дворам – кормить и устраивать на ночлег. А старый певец и молодой гусляр вместе с волхвом Мудрилой направились к капищу. Карька увязался за ними, следуя в отдалении. Он хотел попросить у гусляра дозволения потрогать струны, но робел. А ещё ему было любопытно наблюдать за пришельцами, бывшими, вне всякого сомнения, людьми необыкновенными.
Два старца в сопровождении гусляра поднялись на холм, где располагалось капище – островерхий деревянный храм, в котором горел неугасимый огонь, и стоящие перед ним полукругом идолы. Волхв раздул уголья жертвенного костра у ног Сварога, а игрецы принесли божеству свой дар – выплеснули в огонь по горсти стоялого мёда, смешанного с молоком. Иных жертв боги, кроме воинственного Перуна, не приемлют. Не забыли и остальных покровителей рода человеческого, почтили каждого в его черёд, по старшинству.
Пока свершались обряды, Карька подобрался поближе и затаился в густом пахучем кусте бузины, разросшемся у самой стены храма. Волхв куст рубить никому не велел, узрев в его появлении милость богов. И теперь широкие листья этого божьего благословения давали Карьке отличное убежище. Главное было сидеть тихо и не шевелить ветки.
Завершив жертвоприношение, все трое почтительно отступили от изваяний и, остановившись почти у самого Карькиного убежища, завели неторопливую беседу. Паренёк навострил уши. Ещё бы! Ведь перехожие люди рассказывали о дальних землях, о великом Красном граде, где сидел на золотом столе мудрый и грозный князь Властимил. Сам Карька никогда не бывал дальше Больших Подков, куда они с отцом и матерью изредка ездили на торжище. Не бывал он даже в Сивой Гриве, где жил боярин Лютовой, по первозимку приезжавший в Подковы на полюдье за десятиной для князя. А пришельцы поведали о таких местах и странах, о которых Карька даже и помыслить не мог.
Но потом речь зашла о другом.
– И как это вы не боитесь жить у самого Чёрного леса? – спросил у Мудрилы молодой гусляр.
– Почто его бояться-то? – удивился волхв. – Лес, он, чай, не ворог. Не ходи в него, и он к тебе не придёт. А если с опаской да с умом, то и поохотиться в нём можно, и травки кое-какие пособирать, орехи опять же. Главное, далеко не забредать.
– А как же Дышучее озеро, Чудские копи и Арысь-зверь?
– Молод ты ещё, парень. Пойми, Чёрный лес – он Чёрному лесу рознь. Наш лес насквозь пройти можно, если не заплутаешь или в болоте не потонешь. Далее за ним редколесья пойдут, речки, а там и до людского жилья не далеко. Тот Чёрный лес, за которым путь к Гуляй-горе начинается, он с нашим так же разделён, как явь с навью. И попасть в него не всякий сумеет.
– А как же туда попасть?
– Да ты, удалец, уж не за Жар-птицей ли собрался? – вскинул Мудрило вверх седые брови.
– На что она мне? Любопытно просто...
– Ну, коли любопытно, так слушай. Если зайти подальше в Чёрный лес, тот, что с нашей стороны, то не минуешь одной единственной поляны. Какой бы ты путь ни выбрал, ни за что мимо неё не пройдёшь, разве только в глубь от опушки забираться не станешь. Посреди той поляны стоит старый дуб, едва ли не единственный во всём Чёрном лесу. Толщиной он в две сажени, а вершина его в незапамятные времена сожжена молнией. Возле того дуба торчит из земли замшелый камень высотой в рост человека. Если камень трижды обойти посолонь, повторяя заветные слова, то окажешься в том Чёрном лесу, что по другую сторону. С виду он такой же, но минуешь его и выйдешь на берег озера Дышучего...
– А что за слова такие? – заговорил вдруг старый баснопевец, до того хранивший молчание.
– И ты, старый, туда же! – всплеснул сухонькими ладошками Мудрило. – Неужто решил попросить Жар-птицу молодость тебе вернуть?
– Что ты! Я много лет на свете прожил, но ни об одном из них не жалею и ни одного не стыжусь. Да и слышал я, что птица та иной раз так желание исполнит, что сам не рад будешь.
– Бывает и такое.
– А слова мне нужны, потому что песнопевец я. И слова – хлеб мой, пашня и поле брани. Любым из них дорожу, каждое тщусь узнать и сберечь.
– Что ж, тебе я открою заветное слово, – подумав некоторое время, отвечал Мудрило. – Только ученик твой пусть отойдёт подальше. Молод он ещё, горяч. Как бы ни поддался искушению...
Старец строго посмотрел на гусляра. Тот засопел обиженно, но возражать не посмел и побрёл по ведущей прочь от капища тропе. Старики проводили его взглядами, а затем пристально посмотрели друг другу в глаза. Карька в бузине и дышать забыл.
– Слушай и запоминай, повторять не стану, – предупредил Мудрило и заговорил нараспев. – Над горами, над лесами, над весями и градами, под светлым солнцем, под ясным месяцем, под тёмной тучей раскинулись три радуги, три моста, три дороги. Ты, солнце красное, ты, месяц серебряный, и ты, туча дождевая, проведите меня, добра молодца, по тем дорогам, по тем мостам да по тем радугам и в ясный полдень, и в тёмной ночи, и при утреней заре, и при вечерней. Как пройду ли я, добрый молодец, по трём радугам, трём мостам, трём дорогам да найду три ключа золотых. Отворю три двери в ту землю, что око орлиное не увидит, ухо совиное не услышит, волчий нюх не учует. А слово моё будет крепко, как этот камень и этот дуб.
– И всё?
– Всё.
– Приходилось мне слыхивать слова и помудрёней.
– Так для всякого дела – своё орудие, – усмехнулся волхв. – Дорогой ларец надобно отворять затейливым ключиком, а прорубь на реке и простой пешнёй пробить можно. Однако идти пора, а то молодец твой уж извёлся поди, да и проголодались вы после песен-то...
Старцы, тихо переговариваясь, двинулись с капища. А Карька ещё долго сидел в кусте бузины, боясь пошевелиться и повторяя про себя нечаянно услышанное от Мудрилы заветное слово.
* * *
Когда начало светать, идти стало легче. Ветви всё так же цеплялись за шапку и рога лука, коряги старались переломать лыжи вместе с ногами, а таинственные звуки угрюмого зачарованного леса вызывали дрожь и оторопь. Но Карька приободрился и шагал веселее, после ночных ужасов теперь было вполне терпимо.
Пройдя ещё с версту, несколько раз свалившись в рыхлый снег и набив шишку о корень, отважный путешественник решил перекусить. Смахнул с поваленного ствола снег, уселся поудобнее, засунул за пояс рукавицы и полез в котомку. Пожевал вяленой оленины с сухарями и запил холодным взваром, до сих пор не замёрзшим только потому, что баклага всю дорогу лежала за пазухой под полушубком.
Заново навьючив на себя поклажу, Карька перелез через ствол, надел лыжи и сделал несколько шагов вперёд. И вдруг, уставившись на снег перед собой округлившимися глазами, замер как вкопанный. По сравнению с тем, что он испытал сейчас, ночные страхи меркли. Во рту сразу пересохло, сердце остановилось, а потом гулко забухало в груди, пойманной птицей колотясь о рёбра. Ладони судорожно сжали ясеневый посох, будто он мог чем-то помочь.
Чистое, раскинутое меж древесными стволами полотно снега, лишь кое-де припорошенное короткими еловыми хвоинками, пересекала цепочка чётких отпечатков звериных лап. Карьку, как и других мальцов в обеих Подковах, с пелёнок обучали различать следы зверей, и отпечатки лап рыси он не мог спутать ни с чем иным. Но какие это были отпечатки! Вдвое больше тех, что ему приходилось видеть прежде.
Карька стоял перед свежей дорожкой следов и испуганно озирался, каждое мгновение готовый узреть страшного Арысь-зверя. Но время шло, а чудовище не появлялось. Искатель счастья мало помалу успокоился, но через след переступить решился не сразу. Однако всё же сделал шаг после того, как с ближайшего дерева на него насмешливо зацыкала нахальная белка.
Дальше пошёл такой бурелом, что стало не до страхов. Лыжи пришлось снять и то тащить их в руках, то проталкивать перед собой сквозь узкие щели между поваленными стволами. Но и у этих непроходимых завалов имелось своё преимущество. Меж ветвей немногих оставшихся на корню деревьев проглядывало чистое голубое небо. Лучи солнца золотили снеговые шапки на вершинах елей. Среди поваленных и припорошенных снегом толстых стволов тут и там ярко рдели гроздья калины. Карька сорвал несколько ягод и положил на язык. Твердые ледяные шарики быстро стали мягкими и податливыми под действием тепла. Тонкая кожица не выдержала, ягоды лопнули, брызнув сладковатым соком, после которого во рту, тем не менее, осталась приятная горечь.
Где-то в стороне заполошно затрещала сорока. Карька опять насторожился, но больше никаких причин для тревоги не обнаружил. А сорока, бывает, и без дела суетится. Он перелез через очередной выворотень, напоследок зацепившись полой полушубка за острый сук, едва не повиснув на нём нелепо и беспомощно. Но кое-как выпутался и, утерев нос рукавом, нырнул под низко нависшие лапы густых елей.
За плотными рядами матёрых деревьев обнаружились молодые пушистые ёлочки. Карька остановился, чтобы надеть лыжи, и почувствовал, как кто-то завозился над его головой. Сверху посыпался снег. Парнишка боком стал пятиться прочь от старой ели, стараясь разглядеть, что за чудище затаилось в ветвях. Цепляясь концами лыж, пробрался через молодой ельник, стряхнув ненароком иней с пушистых лап, и только тогда разглядел того, кто его испугал.
На обломанной верхушке дерева сидел здоровенный глухарь и, нахохлившись, искоса глядел на Карьку. Тот, боясь дышать, обронил на снег посох, стянул с плеча лук, с трудом ослабил обледенелую завязку на туле и вытянул стрелу. Прицелился. Тренькнула тетива, глухарь захлопал крыльями, покинул свой насест и тяжело полетел в сторону бурелома, который Карька преодолел с таким трудом. Стрела, дрожа оперением, засела в стволе ели у самой её вершины. Достать её оттуда не было никакой возможности. Парнишка в досаде сорвал с головы треух и хлопнул им себя по колену. Вот ведь раззява! Мало того, что так позорно промазал с сорока шагов, да ещё и вместо стрелы с притупленным наконечником, предназначенной для охоты на птиц, не глядя вытащил севергу с острым гранёным жалом! Теперь из имевшихся у него восьми стрел осталось только семь.
Ещё раз обругав себя растяпой, Карька нахлобучил шапку на белобрысую голову, подобрал посох и повернулся, чтобы идти дальше. Но тут же понял, что пришёл. Впереди раскинулась просторная поляна, в середине которой растопырил огромные ветви кряжистый дуб. Вершина его, мёртвая и обугленная, укоризненно целилась в синее небо, как иссохший перст сварливой старухи. Справа от дуба над снегом возвышалось нечто серое и корявое.
– Камень! – выдохнул малый и, проваливаясь в рыхлый снег, выбрался на поляну.
Взяв подмышку лыжи и посох, чтобы ненароком не остались по эту сторону, двинулся вокруг поросшего серым заиндевелым мхом стоячего валуна. Начал вслух выговаривать накрепко затверженные слова:
– Над горами, над лесами, над весями и градами, под светлым солнцем, под ясным месяцем...
– Кх-кхе-кхе... Чего это ты там бормочешь? – раздался вдруг над самым ухом Карьки хриплый простуженный голос.
Парнишка замер на месте, забыв опустить в снег поднятую для очередного шага ногу. Медленно поворотил голову в сторону валуна. Из-под покрытого инеем мха на него, не моргая, глядели глаза. Большие, жёлтые, похожие на совиные.
– Окаменел что ли? Отвечай, когда спрашивают! Кто таков, откуда да зачем пришёл?
Карька, наконец, опамятовался и поставил поднятую ногу в снег. То, что поначалу представлялось валуном, зашевелилось. У него обнаружилось вытянутое широкоротое лицо, сплошь заросшее не то серой шерстью, не то мхом. Лицо венчала косматая, припорошенная снегом копна волос с торчащими по бокам пучками шерсти на ушах. Ещё у существа оказались длинные мохнатые руки с долгими когтистыми пальцами и кривые ноги, завершавшиеся непомерно широкими босыми стопами. Туловище, как выяснилось, тоже было длинным, тощим, изрядно сгорбленным.
"Леший!" – мысленно ужаснулся Карька, но, уже оправившись от первого испуга, решил до конца сохранять достоинство. Он низко поклонился хозяину Чёрного леса, коснувшись снега рукавицей.
– Здравствуй, хозяин лесной, – по уставу начал Карька. – Прежде чем добра молодца пытать да расспрашивать, ты бы его накормил, напоил, в баньке выпо...
– Нету у меня баньки, язви её в корягу! – вновь закашлялся лешак. – И кормить тебя нечем. Так что давай уже, выкладывай, недосуг тут с тобой раскланиваться.
Карька подивился такой невоспитанности лешака, но начал степенно отвечать на его вопросы.
– Звать меня Кариславом Радосветичем. Сам я из веси Малые Подковы. Пришёл сюда, хозяин, чтобы отыскать дорогу к Гуляй-горе...
– Давненько к той горе никто не хаживал! А на кой же тебе, добрый молодец, приспичило туда переть в столь нежном возрасте, да ещё об этакую пору?
– Беда у нас, батюшка леший!
– А я-то при чём? Беда у них! Беспокоят тут старика, понимаешь. Кха-кха... Ладно, рассказывай, что там у вас приключилось?
* * *
Листья с деревьев облетели почти полностью. По ночам края луж подёргивались ледком, таявшим к полудню. С холодного севера в тёплые земли тянулись длинные косяки птиц.
Хлеб на полях был сжат, увязан в снопы и уложен в овины. Репу и прочие овощи тоже выкопали и убрали с гряд. На огородах оставались ещё здоровенные хрусткие кочаны капусты.
Жители Малых Подков готовились к зиме. Запасали дрова, утепляли избы, хлева и конюшни. Год выдался изобильный, и предстоящей зимы люди не страшились.
Именно в эту пору по брёвнам наплавного моста через Осетровку дробно застучали копыта тяжёлых боевых коней. Прибыл боярин Лютовой с полудюжиной ратников.
Боярина в обеих Подковах, Сивой Гриве и ещё нескольких селениях, с коих он собирал дань, уважали и по-своему даже любили. Был он росл, поджар и ловок. Сухое узконосое лицо пересекал старый рубец от вражьего меча. Длинные пушистые усы свисали до серебряной гривны, обвивавшей мощную шею. В густых русых волосах проглядывала седина, а во взгляде серых глаз сквозила уверенность, надёжность и лёгкая смешинка.
Конечно, когда боярин в начале зимы приезжал на полюдье, никто ему особенно не радовался. Кому приятно отдавать десятую часть всего, что добыто тяжким трудом? Однако Лютовой был справедлив, лихвы не вымогал, хотя и от подарков, преподнесённых от чистого сердца, никогда не отказывался.
Другое дело, если боярин наезжал летом, когда сено уже скошено, а жатва ещё не началась, или поздней осенью. Такие неурочные появления его ладьи или конной свиты приносили в Подковы радость и оживление. Боярин устраивал состязания между жителями веси и жаловал лучших стрелков, бегунов и кулачных бойцов дорогими подарками. Или учинял в окрестных лесах охоту на медведей и вепрей, а потом пировал вместе с охотниками в общинной избе, стоящей посреди загнутой вдоль речной излучины улицы.
Нынче время тоже было неурочным, до сбора дани оставалось ещё не меньше месяца. А потому боярина встречали приветливо. На улицу высыпали все жители Малых Подков, снимали шапки, кланялись. Лютовой резко осадил коня, легко соскочил наземь и низко поклонился на четыре стороны.
Тут только все разглядели, что одет боярин не в цветной опашень, а в кольчугу, мелкие кольца которой поблёскивают из-под мехового плаща. И взгляд Лютовоя не радостен, а суров и тревожен. Приехал на этот раз он не с потехой, а с недоброй вестью.
С западных пределов надвинулась на Красноградье беда. Злой народ, зовущий себя аремами, пришёл с войной. Привёл закованных в железо воинов безжалостный аремский царь, а с ним явились жестокие и коварные колдуны. Чтобы дать отпор врагу, светлый князь Властимил велел собирать воинов со всей земли Красноградской. А потому с рассветом мужи из Малых Подков, способные носить оружие, должны выступить в поход вместе с боярином...
* * *
– Ясненько, – заявил старый лешак, как только Карька закончил свой печальный рассказ. – Нашествие, выходит, язви её в корень! Это что же, только, значит, вашего брата худо-бедно отвадил, так тут ещё какие-то аремы в мой лес припожалуют? Нет, так дело не пойдёт! Придётся, видно, тебе помочь, показать путь к Дышучему озеру. Ступай за мной!
– А как же заветное слово? – удивился Карька.
– Какое ещё слово? А-а-а, это то, что ты там бормотал? Брось, Карислав, суеверия эти! Идём, пока я не передумал...
Карька вновь нацепил лыжи и побежал вслед за лешим, рванувшим с места не хуже охотничьего пса, почуявшего добычу. Поспевать за хозяином леса оказалось нелегко, несмотря на его почтенные годы и застарелую простуду. Но парнишка не отставал, выкладываясь изо всех сил.
Лес вскоре пошёл совсем уже страшный. Он то щетинился гнилыми бивнями чащоб и буреломов, то пыхтел смрадными пузырями незамерзающих болот. Карька понял, что без лешего он сгинул бы здесь без следа на первой же версте. Но хозяин Чёрного леса умело обходил буреломы, отыскивал одному ему ведомые тропки среди топей и высоких сугробов. Густые колючие кусты перед ним расступались. Сумрачные мохнатые ели поднимали нижние ветви, чтобы дать дорогу, становясь при этом похожими на баб, переходящих грязную лужу и старающихся не испачкать подолы. Несколько раз им попадались стада вепрей и зубров, волчьи стаи, а однажды вышел навстречу страшный медведь-шатун. Но звери почтительно расступались перед хозяином леса, провожая их с Карькой долгими внимательными взглядами.
К сумеркам Карька совсем выдохся и дико проголодался. Лешак заметил это и устроил привал под огромным раскидистым кедром. Небо к тому времени затянулось мутной пеленой, начал падать снежок, задул ветер.
Кедровые лапы, свисающие до самой земли, дали мальчику и лешему укрытие от ветра и снега. Но от мороза, остававшегося довольно крепким, защитить не могли. Лешаку – ему что, он привычный. А Карька понял, что если не разведёт огня, до утра не доживёт. Но как только он заикнулся о костре, леший зарычал, засвистел, замахал на него лапами. Карька смирился, пожевал вяленого мяса, привалился спиной к толстому стволу давшего им приют дерева и стал медленно коченеть.
Лешак сначала делал вид, что ничего не замечает, недовольно пыхтел в темноте. Однако, поняв, что в таком холоде парнишка долго не выдержит, проворчал:
– Ладно уж, разводи свой костёр. Только не здесь! Там валуны есть неподалёку, к ним пойдём...
Карька с трудом разогнул занемевшие ноги и поковылял позади лешака. Тёмная груда камней действительно оказалась рядом.
Лешак быстро приволок огромную охапку валежника и ходил кругами, что-то недовольно ворча себе под нос, пока Карька негнущимися пальцами пытался высечь огонь. Наконец, ему это удалось, и пламя заплясало на ветках. Парнишка подбросил ещё дров, они задымились, затрещали, разбрасывая вокруг снопы рыжих искр. Но даже и такой костёр давал тепло.
Леший вначале отбежал куда-то в темноту, но потом осторожно приблизился и уселся чуть поодаль, подставляя теплу то один, то другой замшелый бок.
На другой день было то же самое. И на третий. И ещё несколько дней кряду. Леший бежал впереди, показывая дорогу и устраняя возможные опасности, а Карька едва поспевал следом, к ночи падая без сил возле чадящего и плюющегося искрами костра. Запасы в котомке ополовинились, а полушубок он прожёг в нескольких местах. Но в одиночку о столь удачном ходе путешествия парнишка не мог бы и мечтать.
На исходе одного из дней, когда в густо-синем небе уже прорезался узкий серп народившегося месяца, лешак вдруг остановился, повернулся к Карьке и, прокашлявшись, произнёс:
– Вот и всё. Чем смог, тем помог. Дальше мне хода нет.
– А где же озеро? – недоумённо заозирался Карька.
– До него тут рукой подать. Заночуешь в лесу, а завтра к берегу выйдешь. Если заплутаешь, ступай вниз по первой же лощине, она тебя куда надо выведет.
– Спасибо тебе, дедушка леший, – поклонился Карька.
– Да ладно, чего уж там, – засмущался старый лешак. – На-кась, возьми...
Леший протянул мальцу полную горсть отборных кедровых орехов. Карька подарок принял, ещё раз поблагодарил хозяина леса, повернулся и пошёл прочь. Но через некоторое время услышал оклик:
– И это, Карислав, ты осторожнее там, язви её в кочерыжку!
* * *
Путник выбрал подходящее место для ночлега и принялся собирать дрова. Неплохо было бы отыскать добрую сушину и устроить нодью. Но вокруг кривился только сырой корявый осинник, и о хороших дровах можно было забыть.
Карька бродил вокруг места будущей стоянки и обрубал тонкие сухие ветки с причудливо изогнутых, покрытых зеленоватой пупырчатой коркой стволов. Вдруг краем глаза он уловил какое-то движение и быстро обернулся. Всего в нескольких шагах от него стояла огромная рысь. Длинные зелёные глаза зверя пристально уставились на Карьку, чёрные кисточки на ушах едва заметно подрагивали, а под дымчатой шкурой плавно перекатывались округлые мышцы.
Охотничья выучка, так выручавшая его до сих пор, покинула Карьку в единый миг. Забыв обо всём на свете, он опрометью бросился прочь, не разбирая дороги. Спотыкался, перепрыгивал коряги, проваливался по пояс в глубокий снег и не оглядывался. Ему казалось, что страшный зверь преследует его по пятам и вот-вот схватит. Он поднажал ещё, зацепился ногой за какой-то сук и влетел головой вперёд в огромный сугроб.
Сугроб намело здесь не просто так. Он служил крышей берлоги большого, отъевшегося к зиме медведя. Стремительно преодолев слой снега и веток, Карька врезался в мягкий, покрытый густой шерстью бок. Хозяин берлоги вздрогнул, недовольно заворчал и сгрёб похолодевшего от ужаса мальца лапой. Обнюхал, притянул к толстому мохнатому брюху и вновь уснул. Видно, от Карьки ещё пахло как-то по-особому после многодневного пути в обществе старого лешака, и знакомый дух успокоил медведя.
Немного очухавшись, парнишка попытался выбраться из-под покрытой мехом лапы, но вспомнил о страшном чудовище, которое наверняка поджидает его возле берлоги. А медведь был таким тёплым и так сладко посапывал, что Карьку самого стало клонить в сон. Единственное неудобство доставлял тяжёлый запах, царивший в берлоге. Но через пробитое Карькиной головой отверстие веял свежий холодный воздух, и вскоре малец погрузился в глубокий и на редкость спокойный сон.
* * *
Из берлоги гостеприимного медведя он выбрался, как только на востоке начала заниматься заря. Подобрал лук и тул со стрелами, оброненные во время стремительного полёта в медвежье логово. Настороженно оглядел снег вокруг. Следов ужасного Арысь-зверя нигде видно не было. Похоже, накануне Карька убегал от собственных страхов, а чудовище и не думало его преследовать.
Старательно заделав пробитую вчера дыру в стенке берлоги, Карька отвесил поклон приютившему его медведю, хоть тот крепко спал и не мог ничего видеть. Потом побрёл по глубоким сугробам, старясь понять, в какой стороне искать Дышучее озеро. Лыжи и посох он вчера оставил на месте несостоявшегося ночлега, и теперь двигался, глубоко увязая в снегу. Хорошо ещё, что лук, топор и котомка остались при нём.
Берег озера оказался совсем рядом. Лес неожиданно расступился, и перед Карькиным взором раскинулась широкая ледяная гладь, кое-где переметённая снегом. Справа и слева она терялась за окоёмом, а далеко впереди оканчивалась неровной тёмной полосой.
Карька недоумевал, что такого страшного могло таиться в столь спокойном и мирном на вид озере. Рассудив, что обогнуть огромный водоём всё равно не удастся и придётся перебираться по льду, он решительно зашагал вниз по берегу. Снега здесь намело очень много, и Карька несколько раз проваливался по грудь. А когда до открытого льда оставалось рукой подать, под ногами разверзлась бездна, и искатель счастья ухнул вниз вместе с целым сугробом снега.
Карька ожидал обжигающего холода озёрной воды, но вместо этого почувствовал сильный удар обо что-то твёрдое. Сверху обрушилась волна снега, засыпав его с головой.
Кое-как откопавшись, отплёвываясь и потирая ушибленный бок, Карька изумлённо огляделся, стараясь понять, где очутился. То, что он видел вокруг, представлялось дивным сном. Поверхность озёрного льда оказалась саженях в двух над головой. Под ногами тоже расстилался лёд. Пространство между двумя ледяными слоями пронизывали бесчисленные сосульки и причудливые ледяные столбы, кривые и ровные, тонкие и в два обхвата толщиной.
В это время солнце как раз выкатилось на небо и осветило поверхность озера. Его лучи пронзили верхний слой льда, раздробились и рассыпались в бесчисленных сосульках и столбах, отразились от тысяч граней, окрасились во все оттенки белого, голубого, светло-лилового и нежно-зелёного. Карька оказался внутри роскошного дворца, раскинувшегося в три стороны на многие вёрсты. Он надолго замер в восхищении, а когда вспомнил где он и зачем, решил, что наверх выбираться не станет, а пойдёт подо льдом. Очень уж не хотелось покидать это дивное место.
Вскоре выяснилось, что подлёдное путешествие имеет как хорошие, так и плохие стороны. К первым относилась, конечно, радующая глаз и душу красота. А ещё то, что тут оказалось намного теплее, чем наверху. Но лёд под ногами был скользким и неровным, сосульки не только свешивались с потолка, но и росли снизу вверх. Кроме того, здесь трудно было определять верное направление, особенно, когда просвечивающее сквозь ледяную крышу солнце скрывалось за облаками. Однако Карька продолжал упрямо двигаться вперёд, не уставая любоваться окружающими красотами. Пока не понял, что совершенно не представляет, в какую сторону нужно двигаться. А потому пошёл наугад, лишь бы не стоять на месте.
Вскоре он набрёл на круглую прорубь почти в сажень в поперечнике. На её краях было видно, что толщина нижнего льда достигает локтя. Над прорубью курился едва заметный пар. Карька достал из-за пазухи баклагу, чтобы зачерпнуть воды. Стоило ему встать на колени и протянуть руку с сосудом к неподвижному свинцово-серому зеркалу, как вода всколыхалась, и над её поверхностью появилась чья-то голова. Парнишка отпрянул назад, едва не выпустив из рук баклагу.
Над краем проруби сначала возникли мокрые зелёные волосы, потом любопытные зелёные же глаза, а следом бледные узкие пл
