Гори, мразь!
– Господин хороший, очнись! Хватит тебе отдыхать! – эти слова, сопровождаемые грубыми ударами по щекам, вытащили Эдмонда из безмятежной пустоты. Открыв глаза, он пару секунд глядел на ехидную гримасу палача. Вернулась резкая боль в спине. Он понял, что связан по рукам и ногам и лежит на липком от крови каменном полу.
– Всего несколько ударов плети не выдержал, – палач презрительно цокнул языком. – Что же дальше с тобой будет? Слабак!
Палач отошел к столу с инструментами и бросил туда свою плеть. Эдмонд приподнялся, насколько позволили связанные руки, и огляделся вокруг. В этом небольшом полутемном помещении повсюду стояли разнообразные орудия пыток, из которых он узнал только железную деву – ее приоткрытая дверца демонстрировала огромные, красные от крови шипы. У стены гудел горн, освещая неровным пламенем кучу наваленных перед ним щипцов.
Вернувшийся палач перевернул Эдмонда на живот и принялся поливать его раны жидкостью, от которой все тело опалило адским огнем. Эдмонд застонал и задергался, тщетно пытаясь порвать связывающие его путы.
– Не боись, красавец, – успокаивающе сказал палач. – Я обрабатываю твои раны, чтобы ты не истек кровью. Если преставишься раньше времени, то спасибо мне никто не скажет.
Затем этот живодер поднял его и усадил на деревянное кресло.
– Вот так, отдохни здесь, – сказал он. – Я тебя развяжу, и пристегну руки к креслу – не смей упираться или пытаться сбежать.
– В чем меня обвиняют? – Эдмонд сам удивился, как жалко прозвучал его голос.
– Не имею представления, – равнодушно ответил палач, работая над застежками. – Главное для меня, что ты здесь.
– Но я не совершал ничего плохого! – в отчаянии воскликнул Эдмонд, зная, что палачу это безразлично. В ответ тот схватил его ногу и поднес к железному ящику.
– А ну-ка, давай просунем сюда твою ноженьку, – ласково сказал палач. – Допустим, ты невиновен. Но почему ты здесь? А?
Эдмонд облился потом, почувствовав, как холодные пластины сжали его правую стопу. «Железный сапог»! – пронеслось у него в голове.
– Рано или поздно ты признаешь, что попал сюда не просто так.
Услышав скрип проворачивающегося винта, Эдмонд зажмурился, понимая, какая мука ждет его вскоре. Еще немного, и давление пластин станет невыносимым, а потом стопа медленно и с отвратительным хрустом начнет превращаться в месиво из крови и костей. И он никогда больше не сможет нормально ходить…
Тут входная дверь распахнулась и в помещение вплыла укрытая темной мантией фигура. Палач мигом бросил крутить винт, сходил к столу, захватил стул и поставил его рядом с Эдмондом. На него присел вошедший инквизитор и, откинув на плечи капюшон, принялся с укоризной рассматривать осужденного.
– Упираемся? – спросил он его, словно нашкодившего ребенка.
– Н-нет! – испуганно ответил Эдмонд.
– Так, кто у нас тут, – инквизитор, щурясь, глянул в свой список. – Эдмонд Треморс, писарь. Обвиняется в распространении богомерзкой литературы.
– Это неправда! Я всего лишь писарь!
– Неправда? – инквизитор нахмурился. – Игнат, почему перестал давить ему ногу?
– Виноват, ваше святейшество, – палач склонился над сапогом и вновь принялся крутить винт.
Железные пластины давили все сильнее и сильнее.
– Я всего лишь писарь! – крикнул Эдмонд в страхе. – Себастьян попросил меня просто переписать этот трактат.
– Переписать?! – инквизитор в ужасе схватился за голову. – Так значит, ты видел каждое слово этой богомерзкой ереси?
– Но Себастьян сказал, что… ах! Больно!..
– К сожалению Себастьян умер под пытками, избежав полного наказания. Но про тебя он успел рассказать.
Эдмонд уже не слушал его – дикая боль заглушила все звуки, и он оскалив зубы дергал ногой пытаясь вырвать ее из железного сапога.
– Перестань, Игнат, – приказал инквизитор. – Лучше ослабь хватку – он уже ничего не соображает.
– Виноват, ваше святейшество!
К Эдмонду вскоре вернулась способность связно мыслить. Даже не пытаясь бороться с крупной дрожью, сотрясающую нутро, он обреченно глянул на инквизитора. Седой морщинистый старик смотрел на него заботливо, как пастух смотрит на заболевшую овцу.
– Ты ведь не веришь «Сынам Солнца»? Ты ведь знаешь, что всех солнцепоклонников ждет костер?
– Да, да! Не верю! – его сердце было готово выпрыгнуть из груди от страха.
– Ты отрекаешься от связей с ними и просишь помочь вернуться в лоно церкви?
– Да, прошу!
– Ну что ж, я помогу тебе. Игнат, сними с него сапог.
– Слушаюсь, ваше святейшество!
Когда стопу освободили от железных клешней, Эдмонд в облегчении откинулся на деревянную спинку, продолжая дрожать всем телом. Дыхание стало ровнее, холодный пот медленно тек по горячим щекам.
– Я очищу твою душу, чтобы ты, язычник, смог попасть в рай и пребывать в вечном блаженстве. Для этого тебе нужно отрубить руки, державшие трактат, и выжечь глаза, видевшие его.
– Нет! За что?! – голос Эдмонда сорвался на плач. – Я не имею к этому отношения! Я просто переписывал, даже не вникая в смысл!
– Опять споришь, – инквизитор покачал головой. – Хорошо, пока что мы просто лишим тебя глаз. Если ты прав, то Господь вернет тебе зрение. И помни: смирение и покаяние ведет к Богу.
Эдмонд горько зарыдал, делая бессмысленные попытки освободить руки от сковывающих застежек. Как он будет жить – без рук и глаз? Это ошибка! Это не должно было случиться с ним!
– Игнат, зачем возишься с пилами? Руки сегодня трогать не будем. Сейчас же раскали железо – и прижги глаза. После этого вели стражникам отнести его в камеру. А я свое дело здесь закончил.
– Непременно, ваше святейшество! – палач мигом оказался у горна, схватил щипцы и принялся нагревать в горниле кусок металла.
– Что ты рыдаешь? – раздраженно крикнул инквизитор на Эдмонда. – Наплюй на свою никчемную жизнь. Наплюй на свое бренное тело! Твоя душа – это все, что тебе нужно спасти!
Произнеся это мудрое наставление, инквизитор вышел в коридор.
* * *
– Ну что такое! – с досадой воскликнул Краб, присаживаясь на устланный соломой пол. – Опять сегодня на обед помои были! Скажу честно: мои свиньи питались гораздо вкуснее.
Рядом с ним на пол уселся Дуб, прислонился спиной к кирпичной стене камеры и принялся ковыряться ногтями в зубах.
– У тебя были свиньи? Хм, любопытно, – усмехнулся Эдмонд, сидя на куче тряпья, называемой кроватью и кутаясь в засаленный плед.
– А то! – ответил Краб. – Эх, с каким аппетитом они лопали отруби! Знаешь, если хрюшку чуток картошечкой подкормить, она такая жирная станет! Шкварки с нее так и будут во рту таять!
– Молчи, Краб! – рявкнул Дуб. – Опять начнешь терзать мою душу, рассказывая про всякие вкусности? Придушу, ей-богу!
– Дуб прав, – подтвердил Эдмонд, пытаясь непослушной кистью ухватить спавший с плеча плед. – Мы тут едим всякую дрянь, а перед глазами встают описанные тобой аппетитные образы.
– У тебя же нет глаз, Грамотей, – ответил Краб, подцепив своей уродливой клешней край пледа и водрузив его на плечо Эдмонда.
– Зачем так жестоко! – воскликнул со своей лежанки у двери Обрубок. – У всех из нас какие-то увечья, у кого большие, а у кого меньшие. Давайте не будем друг друга лицом в них тыкать.
– Это почему же? – удивился Краб. – Вот, мне, например, вместо ладоней палачи оставили эти страшные клешни. Хотели еще язык вырвать, да к счастью вовремя выяснили, что меня перепутали с кем-то другим. Так вот: я не обижаюсь, когда меня Крабом кличут, хоть и знаю, почему у меня такое прозвище.
– Да, ты прав, – сказал Эдмонд. – У меня нет глаз. Однако это не значит, что я не могу видеть.
Краб с Дубом расхохотались. Обрубок вздохнул и отвернулся к заплеванной стене.
– Почему смеетесь? – удивился Эдмонд.
– Что же ты видишь? – спросил Дуб. – Может быть, ты видишь мое изуродованное лицо?
– Я вижу свет – прямо там, где ты сейчас сидишь. Ты светишься, – ответил Эдмонд. – И этот ворчун Краб, что сидит рядом со мной, тоже источник душевного света, несмотря на все то, что вам успел наговорить инквизитор.
Эдмонд поднял голову, словно рассматривая пустыми глазницами потолок.
– Я вижу кирпичную стену позади меня. На самом верху в ней зарешеченное окно. Сейчас оттуда доносятся крики и гул повозок – значит там день. Воздух прозрачен – только тучи пыли вздымаются над дорогой. А сегодня утром на дереве пела синица, я видел ее – она сидела на ветвях в гуще молодой листвы.
– Да, Грамотей, – Краб покачал головой. – Когда тебя сюда приволокли, ты только и делал, что жалобно скулил и просился домой. А теперь твои речи такие беззаботные и счастливые. Непонятно только, чем ты так разозлил преподобного?
– Разозлил? Напротив, он даже решил сохранить мне руки.
– Но приказал перерезать тебе сухожилия.
Эдмонд поднял перед собой руки, словно разглядывая свои безвольно обвисшие кисти.
– В своей доброте он ужасен, это правда, – сказал он. – Когда у меня еще были глаза, я прочел в его взгляде заботу обо мне. Он действительно считал, что спасает меня. От чего? Неужели убежденность в собственную богоизбранность заставляет терзать и калечить других людей?!
– За такие речи отправляют на костер, – мрачно сказал Дуб. – А шакалам, которые доносят об этих речах, хозяева кидают со стола объедки. Так что потише говори такие вещи, а то стража за дверью услышит чего лишнего.
Тут Эдмонд замер, и напрягся, вслушиваясь в шум за дверью.
– Сюда идет палач, – сказал он. – Опять Обрубка на пытки прикажет нести. И почему у него такая довольная рожа?..
– Что ты сказал? – ошарашено спросил Дуб. – Ты видишь через закрытую дверь лицо палача?
– А? – Эдмонд уставился на него пустыми глазницами. – Боже мой! Ведь так и есть!
Эдмонд вскочил на ноги и закрыл руками провалы глаз. Сквозь скрюченные пальцы закапала кровь. Все сожители по камере безмолвно глядели на него. Эдмонд плакал, одновременно сотрясаясь от смеха.
– Ну и уроды же вы все! – всхлипывал он, пытаясь вытереть непослушными ладонями кровь с лица. – Как они нас изуродовали!
Лязгнул замок, и дверь со скрипом отворилась. В камеру вошел палач в сопровождении двух стражников. Судя по его довольному лицу, и развязанной походке он был в прекрасном расположении духа.
– Ну и что у нас тут происходит? – деловито осведомился он, разглядывая слепца, размазывающего кровь на своем лице. – Давно у тебя буйных приступов не было. Мне стоит тебя успокоить? Хе-хе, ты ведь знаешь, что я это умею!
– Выпусти меня! – сказал Эдмонд, обратив свое лицо на палача. У того поползли мурашки по спине: ему показалось, что слепец буровит его взглядом своих пустых кровоточащих глазниц. – Ко мне вернулось зрение! Господь исцелил меня! Вы больше не можете держать меня здесь!
Палач мигом помрачнел. Он угрюмо засопел и принялся нервно вытирать руки о свой кожаный фартук. Дуб и Краб в страхе медленно отползли от Эдмонда, стараясь слиться со стеной.
– Ты испортил мне настроение, кретин, – зарычал палач и обернулся к стражникам. – Несите его в камеру для допросов, живо!
* * *
Крепко привязанный к деревянному столбу Эдмонд оглядывал ликующих людей. В неровном свете факелов они казались одержимыми – их лица были перекошены от криков. Жаждущие зрелища горожане окружали со всех сторон кострище – даже из окон домов глядели любопытные. Торговцы и ремесленники, бродяги и проститутки – со всего города собрались зеваки, чтобы понаблюдать за агонией нечестивца.
– Толпа праведников, – горько заключил Эдмонд. От немытых тел разило застарелым потом и перегаром. Из ближайшего переулка затхлый ветер донес вонь нечистот.
– Из-за вас нам житья нет, отродье! – горбатый старик, злобно оскалив редкие желтые зубы, принялся размахивать своей клюкой, пытаясь дотянуться ею до Эдмонда.
– Почему не даешь спокойно жить простому люду?! – дико заорала толстая женщина, одетая в платье гувернантки. – Верни мне мою дочь, кровопийца! Что ты с ней сделал?!
Гувернантка в истовой ненависти принялась плевать в осужденного, а затем упала на колени, царапая ногтями камни на мостовой и сотрясаясь от рыданий.
Откуда-то из толпы вынырнули чумазые сорванцы и подбежали к куче дров, наваленной вокруг осужденного. Эдмонд почуял исходящую от них вонь тухлятины – и тут же был закидан гнилыми помидорами. В толпе пронеслись смешки. Вскоре у мальчишек кончились снаряды, и они бросились прочь, видимо надеясь принести еще. Откуда-то подошли хмурые монахи с деревянными ведрами и небрежно окатили дрова водой.
– Ты смотри, – услышал Эдмонд. – На сырых дровах его жарить будут. Интересно, он будет визжать, как прошлый колдун?
– Вряд ли, – послышался равнодушный ответ. – Только глянь, какой он страшный. Говорят, Нечистый дал ему свои глаза в обмен на душу. Преподобный их вырывает, а за ночь вырастают новые!
Вскоре толпа притихла, увидев, что на помост судьи вышел инквизитор, закутанный в черную мантию с откинутым капюшоном.
– Эдмонд Треморс, – провозгласил он. – Еретик и колдун. Пытался сбежать от правосудия из камеры заключения. Заключил сделку с дьяволом, чтобы обрести способность видеть без глаз. В своих злодеяниях сознался и покаялся. Согласился смиренно принять наказание на костре.
– Черта с два, сознался и покаялся, – устало бормотал Эдмонд, слушая приговор. – Если бы я этого не сделал, ты бы продолжал терзать мое тело и жечь каленым железом. Здесь умереть быстрее.
Толпа вновь радостно закричала, зеваки наперебой начали бросать Эдмонду оскорбления и издевки, обвинять во всевозможных злодеяниях. В него вновь полетели гнилые помидоры, один раз в плечо угодил булыжник.
– Да, я все понимаю, – продолжал бормотать Эдмонд, зная, что его все равно никто не услышит. – Чтобы не замечать собственного убожества необходимо унижать кого-то другого. Тогда ты сам становишься красивее и благороднее, считая, что с твоим плевком ушла вся грязь. Как глупо. Но зачем мне все это? Почему я до сих пор играю в эти глупые игры?
– Тебе есть что сказать в свое оправдание, Эдмонд Треморс? – этот вопрос вывел его из задумчивости.
– Конечно есть! – воскликнул Эдмонд и освободившись от хватки веревок, повернулся к преподобному.
– Все, в чем ты меня обвиняешь, это бред, – гневно сказал он. – Ты придумал себе химеру и видишь ее в каждом, кто думает по-другому. Что ж, это твой выбор. Можешь и дальше сеять страдания, пусть эти люди, что боятся твоих глупых правил и дальше придерживаются их. А я ухожу.
Толпа теперь притихла и взирала на осужденного с ужасом: он почти восстановил свой прежний облик, только немного постарел – в волосах сверкала седина, а лоб прорезали морщины. Ростом он стал выше обычного человека, словно тщедушный писарь превратился в сказочного исполина. Золотисто-карие глаза теперь засияли ярким светом, освещая в темноте его лицо.
– Теперь я решил предаться всем развлечениям, которыми не успел насладиться в молодости. Хорошая еда, женщины, выпивка. Я буду купаться в реке, загорать на солнце, ходить на рыбалку и охоту. Никто не запретит мне жить так, как я захочу!
Договорив, он сошел с кострища. Толпа безропотно расступилась перед ним, и он уверенно зашагал прочь.
– Догоните этого человека! – сипло шептал преподобный, уставив свой указательный перст ему вслед. – Догоните и верните на костер!
Когда фигура исполина скрылась во тьме улицы, инквизитор обратил внимание, что зеваки продолжают в ужасе глядеть на кострище. Точнее, на привязанный к столбу изуродованный безглазый труп.
– Сжечь! – рявкнул инквизитор. – Зажигайте костер! Лейте на дрова масло! Пусть эта скверна быстрее сгорит!
* * *
Покинув город, Эдмонд всю ночь шел по темному полю, и лишь звезды освещали ему путь. Незадолго до предрассветных сумерек он присел отдохнуть под одиноко стоящим у дороги дубом. Только сейчас с удивлением обнаружил, что на нем нет ни клочка одежды.
Он прислонился голой спиной к шершавой коре дуба и прикрыл глаза, наслаждаясь ароматом трав. Спокойная песня цикад и вкрадчивый шепот листьев убаюкивали его. Веки отяжелели – начал подкрадываться сон.
Однако толком поспать не удалось. Откуда-то издалека донеслись обрывки истошных криков. Там, откуда он пришел, небо окрасилось неровно мерцающим багровым светом. Эдмонд это заметил, но не глазами – тот город остался слишком далеко позади. «Неужели они свои дома решили спалить? – подумалось ему. – Совсем спятили».
Он решил продолжить свой путь, чтобы еще дальше уйти от неприятных воспоминаний. Дорога вскоре повернула в лес и к рассвету вывела к небольшой реке. Птицы здесь окончательно проснулись и вовсю заливались своими утренними песнями, деловито снуя средь зеленых ветвей.
Лишь только гладь воды блеснула перед его взором, Эдмонд понял, что давно уже изнывает от жажды. Он по колено вошел в холодную прозрачную воду, осторожно ступая по скользким камням. Набрал полную пригоршню и начал неспешно пить. Напившись, он набрал в ладони еще воды и стал любоваться ею, как крупные капли падают обратно в реку, сверкая в утренних лучах солнца.
У кромки реки, рядом с сухим побелевшим валежником виднелись на подсохшем иле следы медвежьих лап. Совсем недавно проходил здесь хозяин леса, наверное, возвращался с ночной охоты. Он тоже задержался у реки – напиться и немного поиграть в воде, чтобы восстановить потраченные за ночь силы. Наигравшись, он вылез на противоположном берегу и долго отряхивал капли со своей косматой шкуры, а затем отправился к себе в берлогу.
– Привет, ты кто? – неожиданный оклик заставил его вздрогнуть. Он обернулся: на дороге стоял длинноволосый мужчина лет сорока, в штопанных, но чистых холщевых одеждах. Он был такого же огромного роста, как и новоиспеченный Эдмонд, в руках он держал самодельный лук, а через плечо на веревке висели тушки зайцев.
– Я путешественник, – ответил Эдмонд после недолгого молчания. «Любопытно, – подумал он, – он возвращается с ночной охоты, или уже с утра настрелял дичи?»
Незнакомец почему-то рассмеялся и погладил свою бороду.
– Откуда же ты пришел, странник? – спросил он. – Ко мне уже давно не заглядывали гости.
– Из одного… очень негостеприимного места, – запинаясь, ответил тот.
– Вот как? – мужчина вздернул брови. – Из таких мест обычно уходят в рабство. Ты молодец, что сумел придти именно сюда. Новоиспеченному герою я готов налить целый кувшин кваса! Ты, часом кушать не хочешь?
Словно в ответ у Эдмонда громко заурчало в животе, и он смущенно кивнул головой.
– Ладно, сейчас изжарим зайчатины, жена испечет пшеничных лепешек, и мы вместе отпразднуем твое появление в моих владениях, – незнакомец широко улыбнулся. – Как звать-то тебя?
– Мое имя… – Эдмонд задумался. – Нет, я не хочу называть себя этим именем.
– Хорошо. Выберешь себе новое имя. Да, кстати: я бы очень не хотел оказаться в том месте, где ты пробудился.
– Это почему же?
– Там осталось все, что ты выбросил как ненужный хлам. Остатки твоей брошенной сущности еще живы. Темные божества, которых сами себе придумали люди в том «негостеприимном месте», наверняка воспользуются этим.
– Откуда ты это знаешь? – удивленно спросил Эдмонд. – Кто ты такой? Языческий бог?
Незнакомец громко рассмеялся и схватился за живот. Затем посерьезнел.
– Ладно, эдак мы до вечера трепаться будем, – сказал он. – Пойдем уже, покажу тебя сегодня соседям. Расскажешь вечерком, как ты умудрился проснуться.
Сказав это, он пошел дальше по дороге, ведущей вдоль реки вниз.
– Не отставай! – крикнул он, почувствовав, что его гость колеблется.
* * *
Когда костер разгорелся, и языки пламени начали лизать мертвую плоть, по толпе пронесся ропот. Тело не хотело гореть. Одежда вспыхнула и превратилась в золу, но уродливая человеческая оболочка оставалась нетронутой.
– Гляньте, он невиновен! Господь оправдал его! – крикнул кто-то в толпе.
– Это же сын Сатаны! – ужаснулись другие.
Инквизитор не на шутку перепугался: он отчетливо осознал, что вот-вот произойдет нечто страшное. Урод на костре, словно учуяв испуг преподобного, повернул в его сторону свое мерзкое лицо и ухмыльнулся.
– Еще дров! – истошно завопил инквизитор. – Несите дрова, мы должны это сжечь! Пожалуйста!.. Гори, мразь! Гори!
– Господин хороший, очнись! Хватит тебе отдыхать! – эти слова, сопровождаемые грубыми ударами по щекам, вытащили Эдмонда из безмятежной пустоты. Открыв глаза, он пару секунд глядел на ехидную гримасу палача. Вернулась резкая боль в спине. Он понял, что связан по рукам и ногам и лежит на липком от крови каменном полу.
– Всего несколько ударов плети не выдержал, – палач презрительно цокнул языком. – Что же дальше с тобой будет? Слабак!
Палач отошел к столу с инструментами и бросил туда свою плеть. Эдмонд приподнялся, насколько позволили связанные руки, и огляделся вокруг. В этом небольшом полутемном помещении повсюду стояли разнообразные орудия пыток, из которых он узнал только железную деву – ее приоткрытая дверца демонстрировала огромные, красные от крови шипы. У стены гудел горн, освещая неровным пламенем кучу наваленных перед ним щипцов.
Вернувшийся палач перевернул Эдмонда на живот и принялся поливать его раны жидкостью, от которой все тело опалило адским огнем. Эдмонд застонал и задергался, тщетно пытаясь порвать связывающие его путы.
– Не боись, красавец, – успокаивающе сказал палач. – Я обрабатываю твои раны, чтобы ты не истек кровью. Если преставишься раньше времени, то спасибо мне никто не скажет.
Затем этот живодер поднял его и усадил на деревянное кресло.
– Вот так, отдохни здесь, – сказал он. – Я тебя развяжу, и пристегну руки к креслу – не смей упираться или пытаться сбежать.
– В чем меня обвиняют? – Эдмонд сам удивился, как жалко прозвучал его голос.
– Не имею представления, – равнодушно ответил палач, работая над застежками. – Главное для меня, что ты здесь.
– Но я не совершал ничего плохого! – в отчаянии воскликнул Эдмонд, зная, что палачу это безразлично. В ответ тот схватил его ногу и поднес к железному ящику.
– А ну-ка, давай просунем сюда твою ноженьку, – ласково сказал палач. – Допустим, ты невиновен. Но почему ты здесь? А?
Эдмонд облился потом, почувствовав, как холодные пластины сжали его правую стопу. «Железный сапог»! – пронеслось у него в голове.
– Рано или поздно ты признаешь, что попал сюда не просто так.
Услышав скрип проворачивающегося винта, Эдмонд зажмурился, понимая, какая мука ждет его вскоре. Еще немного, и давление пластин станет невыносимым, а потом стопа медленно и с отвратительным хрустом начнет превращаться в месиво из крови и костей. И он никогда больше не сможет нормально ходить…
Тут входная дверь распахнулась и в помещение вплыла укрытая темной мантией фигура. Палач мигом бросил крутить винт, сходил к столу, захватил стул и поставил его рядом с Эдмондом. На него присел вошедший инквизитор и, откинув на плечи капюшон, принялся с укоризной рассматривать осужденного.
– Упираемся? – спросил он его, словно нашкодившего ребенка.
– Н-нет! – испуганно ответил Эдмонд.
– Так, кто у нас тут, – инквизитор, щурясь, глянул в свой список. – Эдмонд Треморс, писарь. Обвиняется в распространении богомерзкой литературы.
– Это неправда! Я всего лишь писарь!
– Неправда? – инквизитор нахмурился. – Игнат, почему перестал давить ему ногу?
– Виноват, ваше святейшество, – палач склонился над сапогом и вновь принялся крутить винт.
Железные пластины давили все сильнее и сильнее.
– Я всего лишь писарь! – крикнул Эдмонд в страхе. – Себастьян попросил меня просто переписать этот трактат.
– Переписать?! – инквизитор в ужасе схватился за голову. – Так значит, ты видел каждое слово этой богомерзкой ереси?
– Но Себастьян сказал, что… ах! Больно!..
– К сожалению Себастьян умер под пытками, избежав полного наказания. Но про тебя он успел рассказать.
Эдмонд уже не слушал его – дикая боль заглушила все звуки, и он оскалив зубы дергал ногой пытаясь вырвать ее из железного сапога.
– Перестань, Игнат, – приказал инквизитор. – Лучше ослабь хватку – он уже ничего не соображает.
– Виноват, ваше святейшество!
К Эдмонду вскоре вернулась способность связно мыслить. Даже не пытаясь бороться с крупной дрожью, сотрясающую нутро, он обреченно глянул на инквизитора. Седой морщинистый старик смотрел на него заботливо, как пастух смотрит на заболевшую овцу.
– Ты ведь не веришь «Сынам Солнца»? Ты ведь знаешь, что всех солнцепоклонников ждет костер?
– Да, да! Не верю! – его сердце было готово выпрыгнуть из груди от страха.
– Ты отрекаешься от связей с ними и просишь помочь вернуться в лоно церкви?
– Да, прошу!
– Ну что ж, я помогу тебе. Игнат, сними с него сапог.
– Слушаюсь, ваше святейшество!
Когда стопу освободили от железных клешней, Эдмонд в облегчении откинулся на деревянную спинку, продолжая дрожать всем телом. Дыхание стало ровнее, холодный пот медленно тек по горячим щекам.
– Я очищу твою душу, чтобы ты, язычник, смог попасть в рай и пребывать в вечном блаженстве. Для этого тебе нужно отрубить руки, державшие трактат, и выжечь глаза, видевшие его.
– Нет! За что?! – голос Эдмонда сорвался на плач. – Я не имею к этому отношения! Я просто переписывал, даже не вникая в смысл!
– Опять споришь, – инквизитор покачал головой. – Хорошо, пока что мы просто лишим тебя глаз. Если ты прав, то Господь вернет тебе зрение. И помни: смирение и покаяние ведет к Богу.
Эдмонд горько зарыдал, делая бессмысленные попытки освободить руки от сковывающих застежек. Как он будет жить – без рук и глаз? Это ошибка! Это не должно было случиться с ним!
– Игнат, зачем возишься с пилами? Руки сегодня трогать не будем. Сейчас же раскали железо – и прижги глаза. После этого вели стражникам отнести его в камеру. А я свое дело здесь закончил.
– Непременно, ваше святейшество! – палач мигом оказался у горна, схватил щипцы и принялся нагревать в горниле кусок металла.
– Что ты рыдаешь? – раздраженно крикнул инквизитор на Эдмонда. – Наплюй на свою никчемную жизнь. Наплюй на свое бренное тело! Твоя душа – это все, что тебе нужно спасти!
Произнеся это мудрое наставление, инквизитор вышел в коридор.
* * *
– Ну что такое! – с досадой воскликнул Краб, присаживаясь на устланный соломой пол. – Опять сегодня на обед помои были! Скажу честно: мои свиньи питались гораздо вкуснее.
Рядом с ним на пол уселся Дуб, прислонился спиной к кирпичной стене камеры и принялся ковыряться ногтями в зубах.
– У тебя были свиньи? Хм, любопытно, – усмехнулся Эдмонд, сидя на куче тряпья, называемой кроватью и кутаясь в засаленный плед.
– А то! – ответил Краб. – Эх, с каким аппетитом они лопали отруби! Знаешь, если хрюшку чуток картошечкой подкормить, она такая жирная станет! Шкварки с нее так и будут во рту таять!
– Молчи, Краб! – рявкнул Дуб. – Опять начнешь терзать мою душу, рассказывая про всякие вкусности? Придушу, ей-богу!
– Дуб прав, – подтвердил Эдмонд, пытаясь непослушной кистью ухватить спавший с плеча плед. – Мы тут едим всякую дрянь, а перед глазами встают описанные тобой аппетитные образы.
– У тебя же нет глаз, Грамотей, – ответил Краб, подцепив своей уродливой клешней край пледа и водрузив его на плечо Эдмонда.
– Зачем так жестоко! – воскликнул со своей лежанки у двери Обрубок. – У всех из нас какие-то увечья, у кого большие, а у кого меньшие. Давайте не будем друг друга лицом в них тыкать.
– Это почему же? – удивился Краб. – Вот, мне, например, вместо ладоней палачи оставили эти страшные клешни. Хотели еще язык вырвать, да к счастью вовремя выяснили, что меня перепутали с кем-то другим. Так вот: я не обижаюсь, когда меня Крабом кличут, хоть и знаю, почему у меня такое прозвище.
– Да, ты прав, – сказал Эдмонд. – У меня нет глаз. Однако это не значит, что я не могу видеть.
Краб с Дубом расхохотались. Обрубок вздохнул и отвернулся к заплеванной стене.
– Почему смеетесь? – удивился Эдмонд.
– Что же ты видишь? – спросил Дуб. – Может быть, ты видишь мое изуродованное лицо?
– Я вижу свет – прямо там, где ты сейчас сидишь. Ты светишься, – ответил Эдмонд. – И этот ворчун Краб, что сидит рядом со мной, тоже источник душевного света, несмотря на все то, что вам успел наговорить инквизитор.
Эдмонд поднял голову, словно рассматривая пустыми глазницами потолок.
– Я вижу кирпичную стену позади меня. На самом верху в ней зарешеченное окно. Сейчас оттуда доносятся крики и гул повозок – значит там день. Воздух прозрачен – только тучи пыли вздымаются над дорогой. А сегодня утром на дереве пела синица, я видел ее – она сидела на ветвях в гуще молодой листвы.
– Да, Грамотей, – Краб покачал головой. – Когда тебя сюда приволокли, ты только и делал, что жалобно скулил и просился домой. А теперь твои речи такие беззаботные и счастливые. Непонятно только, чем ты так разозлил преподобного?
– Разозлил? Напротив, он даже решил сохранить мне руки.
– Но приказал перерезать тебе сухожилия.
Эдмонд поднял перед собой руки, словно разглядывая свои безвольно обвисшие кисти.
– В своей доброте он ужасен, это правда, – сказал он. – Когда у меня еще были глаза, я прочел в его взгляде заботу обо мне. Он действительно считал, что спасает меня. От чего? Неужели убежденность в собственную богоизбранность заставляет терзать и калечить других людей?!
– За такие речи отправляют на костер, – мрачно сказал Дуб. – А шакалам, которые доносят об этих речах, хозяева кидают со стола объедки. Так что потише говори такие вещи, а то стража за дверью услышит чего лишнего.
Тут Эдмонд замер, и напрягся, вслушиваясь в шум за дверью.
– Сюда идет палач, – сказал он. – Опять Обрубка на пытки прикажет нести. И почему у него такая довольная рожа?..
– Что ты сказал? – ошарашено спросил Дуб. – Ты видишь через закрытую дверь лицо палача?
– А? – Эдмонд уставился на него пустыми глазницами. – Боже мой! Ведь так и есть!
Эдмонд вскочил на ноги и закрыл руками провалы глаз. Сквозь скрюченные пальцы закапала кровь. Все сожители по камере безмолвно глядели на него. Эдмонд плакал, одновременно сотрясаясь от смеха.
– Ну и уроды же вы все! – всхлипывал он, пытаясь вытереть непослушными ладонями кровь с лица. – Как они нас изуродовали!
Лязгнул замок, и дверь со скрипом отворилась. В камеру вошел палач в сопровождении двух стражников. Судя по его довольному лицу, и развязанной походке он был в прекрасном расположении духа.
– Ну и что у нас тут происходит? – деловито осведомился он, разглядывая слепца, размазывающего кровь на своем лице. – Давно у тебя буйных приступов не было. Мне стоит тебя успокоить? Хе-хе, ты ведь знаешь, что я это умею!
– Выпусти меня! – сказал Эдмонд, обратив свое лицо на палача. У того поползли мурашки по спине: ему показалось, что слепец буровит его взглядом своих пустых кровоточащих глазниц. – Ко мне вернулось зрение! Господь исцелил меня! Вы больше не можете держать меня здесь!
Палач мигом помрачнел. Он угрюмо засопел и принялся нервно вытирать руки о свой кожаный фартук. Дуб и Краб в страхе медленно отползли от Эдмонда, стараясь слиться со стеной.
– Ты испортил мне настроение, кретин, – зарычал палач и обернулся к стражникам. – Несите его в камеру для допросов, живо!
* * *
Крепко привязанный к деревянному столбу Эдмонд оглядывал ликующих людей. В неровном свете факелов они казались одержимыми – их лица были перекошены от криков. Жаждущие зрелища горожане окружали со всех сторон кострище – даже из окон домов глядели любопытные. Торговцы и ремесленники, бродяги и проститутки – со всего города собрались зеваки, чтобы понаблюдать за агонией нечестивца.
– Толпа праведников, – горько заключил Эдмонд. От немытых тел разило застарелым потом и перегаром. Из ближайшего переулка затхлый ветер донес вонь нечистот.
– Из-за вас нам житья нет, отродье! – горбатый старик, злобно оскалив редкие желтые зубы, принялся размахивать своей клюкой, пытаясь дотянуться ею до Эдмонда.
– Почему не даешь спокойно жить простому люду?! – дико заорала толстая женщина, одетая в платье гувернантки. – Верни мне мою дочь, кровопийца! Что ты с ней сделал?!
Гувернантка в истовой ненависти принялась плевать в осужденного, а затем упала на колени, царапая ногтями камни на мостовой и сотрясаясь от рыданий.
Откуда-то из толпы вынырнули чумазые сорванцы и подбежали к куче дров, наваленной вокруг осужденного. Эдмонд почуял исходящую от них вонь тухлятины – и тут же был закидан гнилыми помидорами. В толпе пронеслись смешки. Вскоре у мальчишек кончились снаряды, и они бросились прочь, видимо надеясь принести еще. Откуда-то подошли хмурые монахи с деревянными ведрами и небрежно окатили дрова водой.
– Ты смотри, – услышал Эдмонд. – На сырых дровах его жарить будут. Интересно, он будет визжать, как прошлый колдун?
– Вряд ли, – послышался равнодушный ответ. – Только глянь, какой он страшный. Говорят, Нечистый дал ему свои глаза в обмен на душу. Преподобный их вырывает, а за ночь вырастают новые!
Вскоре толпа притихла, увидев, что на помост судьи вышел инквизитор, закутанный в черную мантию с откинутым капюшоном.
– Эдмонд Треморс, – провозгласил он. – Еретик и колдун. Пытался сбежать от правосудия из камеры заключения. Заключил сделку с дьяволом, чтобы обрести способность видеть без глаз. В своих злодеяниях сознался и покаялся. Согласился смиренно принять наказание на костре.
– Черта с два, сознался и покаялся, – устало бормотал Эдмонд, слушая приговор. – Если бы я этого не сделал, ты бы продолжал терзать мое тело и жечь каленым железом. Здесь умереть быстрее.
Толпа вновь радостно закричала, зеваки наперебой начали бросать Эдмонду оскорбления и издевки, обвинять во всевозможных злодеяниях. В него вновь полетели гнилые помидоры, один раз в плечо угодил булыжник.
– Да, я все понимаю, – продолжал бормотать Эдмонд, зная, что его все равно никто не услышит. – Чтобы не замечать собственного убожества необходимо унижать кого-то другого. Тогда ты сам становишься красивее и благороднее, считая, что с твоим плевком ушла вся грязь. Как глупо. Но зачем мне все это? Почему я до сих пор играю в эти глупые игры?
– Тебе есть что сказать в свое оправдание, Эдмонд Треморс? – этот вопрос вывел его из задумчивости.
– Конечно есть! – воскликнул Эдмонд и освободившись от хватки веревок, повернулся к преподобному.
– Все, в чем ты меня обвиняешь, это бред, – гневно сказал он. – Ты придумал себе химеру и видишь ее в каждом, кто думает по-другому. Что ж, это твой выбор. Можешь и дальше сеять страдания, пусть эти люди, что боятся твоих глупых правил и дальше придерживаются их. А я ухожу.
Толпа теперь притихла и взирала на осужденного с ужасом: он почти восстановил свой прежний облик, только немного постарел – в волосах сверкала седина, а лоб прорезали морщины. Ростом он стал выше обычного человека, словно тщедушный писарь превратился в сказочного исполина. Золотисто-карие глаза теперь засияли ярким светом, освещая в темноте его лицо.
– Теперь я решил предаться всем развлечениям, которыми не успел насладиться в молодости. Хорошая еда, женщины, выпивка. Я буду купаться в реке, загорать на солнце, ходить на рыбалку и охоту. Никто не запретит мне жить так, как я захочу!
Договорив, он сошел с кострища. Толпа безропотно расступилась перед ним, и он уверенно зашагал прочь.
– Догоните этого человека! – сипло шептал преподобный, уставив свой указательный перст ему вслед. – Догоните и верните на костер!
Когда фигура исполина скрылась во тьме улицы, инквизитор обратил внимание, что зеваки продолжают в ужасе глядеть на кострище. Точнее, на привязанный к столбу изуродованный безглазый труп.
– Сжечь! – рявкнул инквизитор. – Зажигайте костер! Лейте на дрова масло! Пусть эта скверна быстрее сгорит!
* * *
Покинув город, Эдмонд всю ночь шел по темному полю, и лишь звезды освещали ему путь. Незадолго до предрассветных сумерек он присел отдохнуть под одиноко стоящим у дороги дубом. Только сейчас с удивлением обнаружил, что на нем нет ни клочка одежды.
Он прислонился голой спиной к шершавой коре дуба и прикрыл глаза, наслаждаясь ароматом трав. Спокойная песня цикад и вкрадчивый шепот листьев убаюкивали его. Веки отяжелели – начал подкрадываться сон.
Однако толком поспать не удалось. Откуда-то издалека донеслись обрывки истошных криков. Там, откуда он пришел, небо окрасилось неровно мерцающим багровым светом. Эдмонд это заметил, но не глазами – тот город остался слишком далеко позади. «Неужели они свои дома решили спалить? – подумалось ему. – Совсем спятили».
Он решил продолжить свой путь, чтобы еще дальше уйти от неприятных воспоминаний. Дорога вскоре повернула в лес и к рассвету вывела к небольшой реке. Птицы здесь окончательно проснулись и вовсю заливались своими утренними песнями, деловито снуя средь зеленых ветвей.
Лишь только гладь воды блеснула перед его взором, Эдмонд понял, что давно уже изнывает от жажды. Он по колено вошел в холодную прозрачную воду, осторожно ступая по скользким камням. Набрал полную пригоршню и начал неспешно пить. Напившись, он набрал в ладони еще воды и стал любоваться ею, как крупные капли падают обратно в реку, сверкая в утренних лучах солнца.
У кромки реки, рядом с сухим побелевшим валежником виднелись на подсохшем иле следы медвежьих лап. Совсем недавно проходил здесь хозяин леса, наверное, возвращался с ночной охоты. Он тоже задержался у реки – напиться и немного поиграть в воде, чтобы восстановить потраченные за ночь силы. Наигравшись, он вылез на противоположном берегу и долго отряхивал капли со своей косматой шкуры, а затем отправился к себе в берлогу.
– Привет, ты кто? – неожиданный оклик заставил его вздрогнуть. Он обернулся: на дороге стоял длинноволосый мужчина лет сорока, в штопанных, но чистых холщевых одеждах. Он был такого же огромного роста, как и новоиспеченный Эдмонд, в руках он держал самодельный лук, а через плечо на веревке висели тушки зайцев.
– Я путешественник, – ответил Эдмонд после недолгого молчания. «Любопытно, – подумал он, – он возвращается с ночной охоты, или уже с утра настрелял дичи?»
Незнакомец почему-то рассмеялся и погладил свою бороду.
– Откуда же ты пришел, странник? – спросил он. – Ко мне уже давно не заглядывали гости.
– Из одного… очень негостеприимного места, – запинаясь, ответил тот.
– Вот как? – мужчина вздернул брови. – Из таких мест обычно уходят в рабство. Ты молодец, что сумел придти именно сюда. Новоиспеченному герою я готов налить целый кувшин кваса! Ты, часом кушать не хочешь?
Словно в ответ у Эдмонда громко заурчало в животе, и он смущенно кивнул головой.
– Ладно, сейчас изжарим зайчатины, жена испечет пшеничных лепешек, и мы вместе отпразднуем твое появление в моих владениях, – незнакомец широко улыбнулся. – Как звать-то тебя?
– Мое имя… – Эдмонд задумался. – Нет, я не хочу называть себя этим именем.
– Хорошо. Выберешь себе новое имя. Да, кстати: я бы очень не хотел оказаться в том месте, где ты пробудился.
– Это почему же?
– Там осталось все, что ты выбросил как ненужный хлам. Остатки твоей брошенной сущности еще живы. Темные божества, которых сами себе придумали люди в том «негостеприимном месте», наверняка воспользуются этим.
– Откуда ты это знаешь? – удивленно спросил Эдмонд. – Кто ты такой? Языческий бог?
Незнакомец громко рассмеялся и схватился за живот. Затем посерьезнел.
– Ладно, эдак мы до вечера трепаться будем, – сказал он. – Пойдем уже, покажу тебя сегодня соседям. Расскажешь вечерком, как ты умудрился проснуться.
Сказав это, он пошел дальше по дороге, ведущей вдоль реки вниз.
– Не отставай! – крикнул он, почувствовав, что его гость колеблется.
* * *
Когда костер разгорелся, и языки пламени начали лизать мертвую плоть, по толпе пронесся ропот. Тело не хотело гореть. Одежда вспыхнула и превратилась в золу, но уродливая человеческая оболочка оставалась нетронутой.
– Гляньте, он невиновен! Господь оправдал его! – крикнул кто-то в толпе.
– Это же сын Сатаны! – ужаснулись другие.
Инквизитор не на шутку перепугался: он отчетливо осознал, что вот-вот произойдет нечто страшное. Урод на костре, словно учуяв испуг преподобного, повернул в его сторону свое мерзкое лицо и ухмыльнулся.
– Еще дров! – истошно завопил инквизитор. – Несите дрова, мы должны это сжечь! Пожалуйста!.. Гори, мразь! Гори!
